Комендант крепости со своими солдатами снимают ведьму с седла. У нее связаны руки, и она сама не может слезть. Они уводят ее в башню, а мы с бургиньонами идем в караульную.
Они до того рады, что избавились от нее, прямо рожи расплылись от радости. Теперь уж она не ихняя забота. Пьют и гогочут, будь они прокляты. А нам не до веселья. Так бы и трахнул их кружкой по башке. Но мы сдерживаемся.
На другое утро они уезжают, а мы остаемся.
Ведьму надежно заперли в тюремной башне. Окно забрано крепкой решеткой — оттуда не сбежишь. И в трубу тоже не улетишь, потому что башня не отапливается и нету трубы. Но она целый день торчит у окна. Если задрать голову повыше, видно белое пятно ее лица за решеткой. На что она смотрит? В прилив море бьется о стены. В отлив кругом болото. Смотреть не на что.
Мы живем в Кротуа целую неделю. Эдмонд Гэк, наш сержант, все советуется с комендантом, каким путем безопасней везти ведьму в Руан. По дороге в деревнях жители какие-то полоумные, воображают, будто она святая. Как бы не узнали они, кого мы везём, не вздумали напасть на нас, попытаться ее отбить. А начнется потасовка, ей будет возможно ускакать — сгоряча и в суматохе не уследишь.
Надо весь путь обдумать: какой длины делать переходы каждый день, чтобы ночью останавливаться, где есть крепкие тюрьмы. И вот они целую неделю все рассчитывают и раздумывают.
Наконец все решено. Ведьму сажают на коня. Руки у нее связаны, и она крепко прикручена к седлу. Для верности мы держим в руке конец веревки, обвязанной вокруг ее пояса. Уже ей не вырваться.
Мы переправляемся через залив на большой плоскодонке и на другом берегу въезжаем в Сэн-Валери. Быстро проезжаем через город от Нижних ворот до Верхних. Уже жители выскакивают из домов, но мы пришпориваем коней, мчимся как молния. За нашими спинами глухой гул толпы, нам вдогонку летят камни, но мы уже проскочили город. Перед нами бесконечные пустынные поля, и среди них чуть заметная тропа.
Мокрый снег хлещет нам в лицо, лошади скользят по гололедице. По серому небу с жалобным кликом летят какие-то дикие птицы. Стаи ворон тяжело взлетают при нашем приближении.
В этот день мы проезжаем через шесть деревушек. Люди лениво смотрят на нас с порога своих хижин. Что, если ведьма крикнет им свое имя, откроется им? Мы тесней обступаем ее и подгоняем коней.
Проклятая дорога! За семь часов мы едва успеваем проехать семь лье до города Э. А в окрестных лесах водятся банды арманьяков — всякие беглые подмастерья, крестьяне, деревенские цирюльники. Что, если сейчас они окружат нас?
Поднимается густой туман, ничего впереди не видно.
Что за крик?
Нет, это кричат кулики.
Наконец мы вступаем в Э. На ночь мы запираем ведьму в Львиной яме — тюремной башне. Следующая ночь в подземелье замка Арк.
Еще день.
Мы едем старой римской дорогой — Дорогой фей. Ведьма, совсем замученная, сидит смирнёхонько, повисла на своих веревках. Видать, закоченела до костей в своем коротеньком красно-зеленом шелковом плаще. Ведь ее поймали в Компьене летом, в летней одежде. Плащ от снега совсем промок, хоть выжимай, и липнет к телу. А ночами в сырых камнях темниц тоже не пришлось ей отогреться.
Мне становится жалко ведьму. Но я сейчас же спохватываюсь. Жалеть ведьм — это большой грех.
Теперь уже недолго.
В самую ночь под рождество мы въезжаем в Руан.
Глава шестая
ГОВОРИТ ПЬЕР КОШОН
Я — Пьер Кошон, епископ Бовэ, канцлер королевы Англии, ректор Парижского университета.
И теперь, когда Жанна в руках англичан и надежно заключена в башне руанского замка, мне предстоит судить ее и, взвесив все показания, по справедливости постановить, от добра она или от зла.
Но что такое добро и что такое зло?
Есть истинные пророки, слышавшие голос бога, и лжепророки, слышавшие голос дьявола.
Как их различить?
Лишь по тому, что они нам вещают и каковы последствия их вестей, потому что сказано в священном писании: «Не бывает дурных плодов от доброго древа».
Когда в Пуатье пытались установить истину, присутствовавший там ученый богослов, вершина познаний в подобных делах, епископ Жан Жерсон, постановил, что она девушка разумная и набожная. Повинуясь своим голосам, Жанна освободила Орлеан и короновала дофина — это добро для арманьяков. Но для англичан это зло.
Чашки весов равны и не колеблются, но я бросаю на них еще одну крупинку зла, того зла, которое она причинила мне.
Она взяла Бовэ, и я потерял свое епископство и доходы города Суассон. Она лишила меня доходов Компьена, находившегося под моей духовной властью. Из-за нее потерял я деньги и власть. И это плохо. Это зло.
Чашка весов клонится, клонится. И без суда могу я осудить Жанну по всей моей справедливости.
Но мое решение должно быть убедительно для всех людей и на все времена. Чтобы опозорило Жанну и ее короля в глазах всего света, и никто уже не смел поклоняться ей, и верить ей, и коронация стала бы кощунством и недействительна.
И, чтобы все это так и стало, я начинаю торжественный процесс осуждения и выбираю состав суда. В него входят инквизитор и сорок епископов, аббатов и докторов церковного права.
Герцог Бедфорд, регент Франции, поручая мне ведение процесса, выразил сомнение, удастся ли мне доказать виновность Жанны. Я улыбнулся — у меня были свои основания отомстить ей — и я сказал:
— Не беспокойтесь. Это будет прекрасный процесс.
Благодарный, он вручил мне на расходы более ста тысяч золотом, и я расписался в их получении.
Он это знал, и я знаю, что этот процесс противозаконен. Жанна взята в плен в бою и с оружием в руках. По закону надлежит отпустить ее за выкуп или держать в плену бесконечно. Но нельзя судить и нельзя присуждать к казни.
Я продал закон, и англичане купили его.
Что со мной? Я вдруг спохватываюсь, что, пока я все это обдумывал, я сидел в моем кресле сгорбившись, опираясь локтями на колени, подперев ладонями щеки, и мой язык, высунувшись изо рта, облизывал губы. Небесные святые, помогите мне! Точь-в-точь так же сидит на высоком парапете в соборе Парижской богоматери каменный, неподвижный отец лжи и источник зла — дьявол...
И вот начинается процесс, и Жанну вводят в залу суда. Её стриженые волосы отросли и падают ей на глаза. Её лицо не умыто — ведь я распорядился, чтобы воды ей едва хватало утолить жажду. Её одежда, недавно богатая и яркая, запачкалась и истерта цепями. Но она не смущена своим видом, она движется прямая и гордая, будто особа королевской крови. Её цепи звенят по каменным плитам пола, а она приближается, высоко подняв голову,— рыцарь без страха и упрека.
На мгновение мной овладевает холодный страх, будто весь мир упрекает меня и до скончания веков мое имя будет проклято.
Но тотчас все мое существо наполняется бурным весельем. Такое я чувствовал, когда еще мальчишкой случалось мне драться. Мой противник шел на меня, засучив рукава и сжав кулаки, здоровенный, сильный, выше меня на голову, а я знал, что сейчас подставлю ему подножку и он шлепнется лицом на камни и в кровь расквасит нос.
Я нагибаюсь вперед и с улыбкой, ласково спрашиваю:
— Твое имя и прозвище?
Она отвечает:
— На моей родине звали меня Жаннетой, во Франции — Жанной. Никаких прозвищ я не знаю.
Я ожидал, что она назовет себя посланницей неба, божьей дочерью, и на этом я ее поймаю. Но она почуяла ловушку и обошла ее.
Я говорю:
— Поклянись отвечать правдиво на все вопросы о твоей вере и о всем другом, что ты знаешь.
Она отвечает:
— О моем отце и матери и о всем, что я делала на дорогах Франции, я охотно клянусь говорить. Но о моих голосах я ничего не открою. И даже если вы мне отрубите голову, я ничего не скажу, потому что это тайна.
Я говорю терпеливо, скучающим голосом:
— Клянись просто и без условий. Она отвечает: