Между тем рассвело; я умыла лицо и руки, неслышно оделась и, прикрыв за собой дверь, вышла на площадь. И уже каменщики и плотники ушли, окончив свою работу, а со всех улиц, из всех домов выбегают люди и спешат к Тюремной улице. И я поспешила вслед за ними.
Так, во всё более густой толпе, прошла я сперва на север улицей Веселых ребят, свернула к востоку улицей Конопатчиков, улицей Дудочников к перекрёстку Медного горшка. И тут я увидела Жанну.
Раньше я не видала Жанну. Я думала: она грозная, сияющая, в блестящих доспехах, поднятым мечом изгоняющая англичан из Франции, будто Адама и Еву из рая. Она сильная, здоровая, никакие раны ей не страшны, впереди всех кидается в битву. Сострадательная, милосердная, не позволяет своим солдатам проливать невинную кровь, убивать мирных граждан, и, повелительную, они не смеют ее ослушаться.
И теперь я увидела Жанну.
На тележке, запряженной четырьмя лошадьми, окруженная отрядом английских лучников стояла девушка, такая иссохшая, такая изнуренная, такая серая, будто каменная статуя мученицы на портале собора.
И о ужас! Голова у нее была обрита догола — позорное наказание, которому подвергают только самых дурных женщин. И из широко открытых, изумленных, испуганных глаз лились слезы. Все лицо было мокро от слез.
И, глядя на нее, я почувствовала такую скорбь и боль, будто пронзили меня мечом от горла и до ступней, и я зарыдала, и рыдающая толпа, теснясь, несла меня из улицы на улицу, так что в беспамятстве проделала я весь обратный путь и снова очутилась на Старом рынке.
Жанну сняли с тележки, и два монаха-доминиканца помогли ей подняться на южную эстраду.
Здесь проповедник — Николай Миди его проклятое имя — долго говорил, и его слова доносились до нас:
— Жанна, называющая себя Девой, вредоносная, гибельная, обманщица, волшебница, суеверка, богохульница, самохвальщица, язычница, вызывающая дьявола, вероотступница, еретичка...
Он говорил и говорил, и Жанна терпеливо слушала эту бесконечно долгую, гнусную речь. И когда он наконец замолчал, она ответила своим высоким, детским, охрипшим от слез голосом:
— Я прощаю всем людям, причинившим мне зло.
С вышины своей эстрады королевский судья Ральф Бутлер крикнул:
— Уведите ее!
И палачу:
— Исполняй свой долг!..
Не могу я об этом говорить. Пятьсот лет пройдет, тысяча лет пройдет, невозможно говорить об этом спокойно.
Палач цепями привязал ее к столбу, обвил цепями от ног и до пояса, и густой черный дым закрыл ее.
И тогда мы, стоящие на площади, двинулись к эстрадам.
И судьи, почуяв наш гнев, поспешно покидали свои места, испугавшись нас, безоружных, один за другим убегали.
Но в какое-то мгновение был отдан приказ палачу раздвинуть пылающие дрова, чтобы показать нам тело обугленное, скоробившееся, закрученное вокруг столба.
Так мы увидели ее в последний раз в вихре черного дыма.
Когда я очнулась и вспомнила, что у меня есть дом и муж, который ждет меня, испугавшись, спросила:
— Который час? Мне ответили:
— Шестой пополудни. А началось в девять.
Я стала поспешно проталкиваться среди расходящихся горожан и подумала, что муж будет бранить меня. Но когда я вошла в дом, я увидела, что он стоит у окна, опершись на свой костыль, и смотрит на площадь, и его белая борода вся влажная от слез. Я бросилась к нему и прижалась к его груди, а он обнял меня одной рукой, и мы оба долго и неутешно плакали.
Глава десятая
ГОВОРИТ
ЖОФРУА ТЕРАЖ
Я — Жофруа Тераж, палач города Руана.
Когда костер догорел, я пошел к кардиналу Уинчестеру и спросил, что делать с останками. На это он приказал:
— Собери пепел тела, и уголь костей, и золу дерева и брось в Сену, повыше моста, чтобы ничего не осталось, чему люди могли бы поклоняться.
Я сгреб пепел, а кости все сгорели, и только сердце лежало обугленное, но целое среди жирной золы.
Я пошел на мост, сбросил пепел и сердце в воду, и течение унесло его.
Все исполнив, я вернулся домой и крикнул жене:
— Давай ужинать, потому что я работал весь день, и устал, и проголодался.
Она пошла на кухню и принесла жареную баранину.
Она шла, отвернувши лицо, и бросила блюдо на стол, будто оно жгло ей пальцы.
Я сказал:
— Что ты воротишь нос? Садись и ешь.
Она ответила:
— Меня мутит от запаха жареного мяса.
Я повторил:
— Садись и ешь.
Взял нож, отрезал жирный кусок и положил на ее тарелку.
Она отошла к дальней стене и, держась за нее распростертыми руками, крикнула:
— Палач!
Я сказал:
— Это ремесло как всякое другое. Я честно потрудился и заработал на баранину для нас обоих.
Она начала кричать:
— Палач, палач, палач!
— Сама-то ты кто? — сказал я.— Жена палача и мать палача, моего будущего сыночка.
Но она кричала:
— Никогда не вымолить тебе прощения, и не будет тебе отпущения греха, который ты сотворил сегодня!
Я добрый человек. Я зря собаку не толкну, но тут я не выдержал. Я дал ей здоровую затрещину — она отлетела от стены, упала на пол и замолчала.
Я подвинул к себе тарелку и поел в тишине и спокойствии.