— Черта с два,— говорю.— Вы знаете, как англичане дерутся? Я был при Азенкуре, а вы не были. И англичан разбить нельзя.
— Можно,— говорит он,—Эта девушка их разобьет.
И тогда я говорю ему внятно и понятно:
— Тысяча чертей. И бесхвостый чертенок. И чертова бабушка в придачу. Не верю я ни в какие чудеса. Сто лет тянется эта война, и все сто лет нас били, бьют и будут бить.
— Со вчерашнего дня, как только появилась эта девушка, мои солдаты не пьют, не играют и не сквернословят. Разве это не чудо?
Не могу я с ним больше спорить, говорю: — Я подумаю, приходите завтра.
На третий день я просыпаюсь в расчудесном настроении. За окном снег и солнце, а в комнате тепло и печь не дымит. Я лежу и просто с удовольствие думаю, что сейчас придет этот дурачок Пуланжи. Я ему сделаю отеческое внушение и, если он не послушает, посажу его на часок в темницу. За один час крысы ему нос не отгрызут, разве только принюхаются.
Пуланжи приходит с докладом, но ни словечком нe упоминает эту девицу. И раз уж он не говорит об этом, мне, сто дьяволят, не к лицу его расспрашивать.
И так проходит целая неделя, а про эту девицу ни слуха ни духа. Однако же я замечаю, что моих солдат будто подменили. Не горланят, не клянутся, не напиваются, и рожи у них чисто вымытые и такие постные, как у целого университета богословов.
Ах, сто чертей и маленький дьяволенок! Я просто худею от любопытства.
У меня там один молоденький дворянчик, простодушный мальчишка лет двадцати, помощник Пуланжи, Жан Нуйонпон из Меца. Вот он ненароком попадается мне на пути, и я небрежно спрашиваю:
— Какие слыхать новости?
Он говорит:
— Разве вы не знаете? Уже по всей Лорени и дальше все только говорят про девушку Жанну, которую послало небо спасти нас. И старый герцог Лорень вызвал ее к себе в Нанси, чтобы она исцелила его от болезней.
— Ах,— говорю,— чертова бабушка! Так она еще и лекарь?
Тут он вспыхнул, залился краской и говорит:
— Почтительно прошу вас не смеяться над ней. Она выше пустых насмешек. Нет, она не стала лечить его. Она ему сказала, что он ведет порочную жизнь и если не исправится, то никогда не выздоровеет, а вскоре умрет.
— Хо-хо,— говорю я.— Вот он, наверное, обрадовался? Небось наградил ее всяческими сокровищами за такой хороший совет.
Нуйонпон хмурится и говорит:
— Он дал ей негодную лошадь, и она вернулась в Вокулёр. Ах, капитан,— говорит он и смотрит на меня убедительными глазами,— это нехорошо, что вы не хотите помочь и ей напрасно приходится терять здесь время. Она говорит, что должна добраться до дофина, и лучше сегодня, чем завтра, и лучше завтра, чем потом, и она все равно дойдёт до дофина, даже если ей придется истоптать ноги до самых колен. И, кроме как от нее, нам неоткуда ждать помощи.
— Сто дьяволят и старый черт в придачу,— говорю я.— Я человек податливый, и вы меня уговорили.
Пусть зайдет завтрашний день с утра. И вот она приходит.
Очень миленькая девушка, хотя мне и покрасивей встречались. И красненькое платьице, хоть и сшито по деревенской моде, очень ей к лицу.
Я говорю:
— Входи, входи, милочка. Не бойся.
— С добрым утром,— говорит.— А я ничего не боюсь.
— Ой-ой-ой,— говорю.— Какая ты храбрая! И серого волка не боишься?
— Не боюсь,— говорит,— Я пастушка. Мне нельзя пугаться волков.
— И меня,— спрашиваю,— не боишься?
— Нет, господин капитан. Я знаю, что вы добрый рыцарь и никогда не обидите бедную девушку.
— Хе-хе-хе,— говорю.— Ни бедную, ни богатую. Особенно богатую.
— Ах,— говорит,— я знала, что вы великодушный и разумный господин. И я так рада, что мы с вами договорились. Ведь и так уже потеряно много времени. И сейчас уже дофину нанесен под Орлеаном великий ущерб. А если я еще задержусь здесь, больше будут потери.
— Постой, постой,— говорю.— Не так быстро. Мы с тобой еще ни о чем не договорились.
— Да что там? — говорит она.— Пустяки остались. Конь и латы у меня уже есть. Латы не очень красивые, но на первое время сойдут.
— Постой, постой,— говорю.— Откуда это у тебя?
— Солдаты сложились у кого сколько было, и господин Пуланжи добавил, что не хватало. Лошадка такая смирная, а латы купили старые у оружейника в городе.
— Сто чертей,— говорю,— и бесхвостый дьяволенок, и чертова бабушка в придачу. Выходит, ты всех околдовала?
— Пожалуйста, не ругайтесь, господин де Бодрикур. Это очень некрасиво и неприятно слушать, и я никого не околдовала, потому что я не колдунья, а простая пастушка и делаю только то, что мне говорят мои голоса.
— Ах, голоса! — говорю я.— Это что такие за голоса и как они с тобой разговаривают?
А она — вот дерзкая девчонка! — ухмыляется и говорит:
— Во-первых, они никогда не ругаются.
Ловко отбрила!
Я делаю серьезное лицо и внятно и понятно начинаю говорить:
— Ну, милочка...
— А я не милочка,— перебивает она.— У меня уже есть латы, и я теперь солдат.
— Ладно, Жанна-солдат. Мне уже докладывали, что ты собираешься освобождать Орлеан. Теперь у тебя есть лошадь и латы. Поезжай и освободи, Я тут ни при чём.
— Нет,— говорит,— при чём. Вы должны разрешить Пуланжи и еще двум-трем людям проводить меня к дофину, и вы должны дать мне письмо, что это вы меня послали.
— Сто чер... тьфу! Никуда я тебя не посылаю.
— Это очень нехорошо отказываться от своих слов. Вы сказали: поезжай. Значит, вы меня послали.
Ишь ты, такая козявка, а ее не переспоришь. Написал я письмо дофину, что так, мол, и так, дал ей в провожатые Пуланжи, и еще Жана из Меца, и двух солдат, Жегана и Тибо, и слугу Гюгюса. И она уехала.
Какая она была из себя?
Хорошая девочка, ничего не скажешь, очень миленькая. В семнадцать лет они все как цветочки. Хотя мне, бывало, встречались и покрасивей.
Глава шестая
ГОВОРИТ
ГЮГЮС-ПАРИЖАНИН
Я Гюгюс, по прозвищу Парижанин, слуга господина де Пуланжи, и еду в Шинон, ко двору дофина.
Я еду верхом на коне. Понятно, не на отдельной лошади, а Жеган Одноглазый посадил меня позади себя в седло. И на мне новые суконные штаны, которые раньше носил Пуланжи, а потом залил их жирным соусом, и это пятно не выводится, так он мне отдал.
Я еду ко двору дофина верхом на коне, в суконных штанах. Увидали бы меня мои парижские знакомцы, они бы от зависти лопнули по всем швам.
Я доволен, и на моих губах улыбка. А внутри у меня что-то скребет и чешется. Как знать, что меня там поджидает за углом, да вдруг выскочит и наподдаст? В нашей жизни не бывает счастья, а одни колотушки.
Это я так потому чувствую, что, хотя я еще молодой, мне примерно будет лет двадцать, я эти лета не считал, но уже три года брею бороду, значит, мне около двадцати, побольше или поменьше, но я так чувствую, потому что я человек недоверчивый, ни в чем никому не поверю, уж так меня воспитала моя судьба.
Я родом из Парижа, оттого мне и прозвище Парижанин. Париж большой город, и там всего много. Разные там соборы, и часовни, и каменные дома на площадях. И живут в этих домах богатые господа.
Но не проходит и месяца, то одного, то другого из этих господ сажают на перекладину в поганой тележке, везут его на эшафот, срывают с него пышную одежду и рубят ему голову.
Одного за то, что он приверженец бургундского герцога, а другого за то, что он верен дофину.
То одержат верх бургиньоны, то арманьяки. Так мы зовем сторонников дофина. И то бургиньоны, то арманьяки грабят и жгут. Школяры дерутся с университетскими профессорами, а сосед избивает соседа.
Но меня это не касается. Я был тогда еще маленький, а теперь в Париже крепко засели бургиньоны, привели с собой англичан, своих друзей и союзников, и теперь их уже не поколотишь.