— Как обычно, в семь?
Ломон всегда вставал в семь утра: перед уходом во Дворец Правосудия он любил спокойно поработать у себя в кабинете, внизу.
Громко считая, он капал лекарство в стакан с водой:
— …девять… десять… одиннадцать… двенадцать!
Если он наливал в стакан только одиннадцать капель или, не приведи господь, туда падала тринадцатая, на глаза жены словно набегала тень.
Лоранс выпила лекарство. Кухарка уже была в коридоре и закрыла за собой дверь.
— Постарайся не нервничать. Знаешь, мне с трудом удалось разбудить Фонтана.
Ломон знал: жена высчитала время, необходимое на дорогу до аптеки и обратно. Вдруг, словно капли мгновенно подействовали, Лоранс заговорила почти здоровым голосом:
— Мне казалось, у него есть ночной звонок.
— Не работает. Фонтан говорит, сели батарейки.
— И что же ты сделал?
— Зашел в бар на углу улицы Брессон и позвонил оттуда. Это быстрей, чем возвращаться домой.
О существовании бара «Армандо» Лоранс не знает: в ту пору, когда она жила нормальной жизнью, его еще не было.
— А я думала, после полуночи бары закрыты.
— Все, кроме этого.
— Ах, вот как…
Ломон снова взял ее за руку и, шевеля губами, стал считать пульс:
— …шестьдесят шесть… шестьдесят семь… шестьдесят восемь… Ну, вот видишь!
Он опять допустил промах. По несколько раз в день, сам того не желая, он совершает оплошности. Уже произнося: «Вот видишь!» — он понял: надо было промолчать. Лоранс не любит, когда он сообщает ей, что пульс и температура у нее нормальные или что выглядит она хорошо и глаза у нее ясные.
— Ты уже кончил заниматься?
— Нет. Еще на полчаса осталось.
— Почему бы тебе не отложить до утра?
Ну, как ей объяснишь? Двадцать четыре года живут они вместе, а она как будто не знает: он ни разу не приходил на заседание не то что уголовное — исправительного суда, не просмотрев накануне вечером материалов дела. Правда, особой необходимости в этом нет. Никто, кроме него, так не делает. Возможно, причина тому — его чрезмерная дотошность. А может, неуверенность в себе? Но в любом случае, это стало для него привычкой, почти ритуалом.
Можно было, конечно, упорствовать, настоять на своем. Ничто не мешало Ломону уйти к себе в спальню и продолжать работу, но ведь через несколько минут все начнется сначала: жена опять будет вздыхать, метаться в постели — лишь бы не дать ему забыть, что ради своей прихоти он заставляет ее страдать.
— Хорошо. Закончу завтра.
Проще уступить. Этим он, может быть, чуточку испортит ей удовольствие.
— Тебе ничего не нужно?
— Нет, ничего.
— Не жарко?
— Нет.
Теперь они не целовали друг друга на ночь — даже в лоб. Ломон переоделся, уложил бумаги в портфель, раскурил трубку, которую оставил на столе, когда серебряный колокольчик оторвал его от дела. Уже в халате присел перед камином, засыпал поленья золой. В доме было центральное отопление, но Ломон любил, чтобы у него в спальне и в кабинете топился камин, и сам поддерживал огонь.
Напоследок он заглянул к жене:
— Спокойной ночи, Лоранс.
— Спокойной ночи.
Потом он прошел в ванную, вернулся, лег и погасил лампу; красноватый отсвет проникал к нему в спальню через открытую дверь; изредка потрескивали, угасая, дрова в камине. Тут Ломон вспомнил, что надо бы выпить грогу и принять аспирин, но не набрался духу вылезти из-под одеяла. Заснул он вопреки ожиданиям почти сразу.
Его разбудила Анна, подавшая утренний кофе. Она служила у них в горничных четвертый месяц. В свои девятнадцать лет уже успела отсидеть в исправительном доме.
— Ставни открыть можно? — спросила она.
Ломон ответил «да», сел в постели, взял чашку. Голова была тяжелая, губы запеклись. Рассвет только-только занимался, и, глядя через окна на улицу, Ломон едва различал черные ветви деревьев.
— Снег еще идет?
— Нет. Но холодно. Похоже, подморозит.
От Анны еще пахло постелью и потом.
— Ванну вам приготовить?
Ломон утвердительно кивнул и, не успела Анна выйти, спросил:
— Что мадам?
Входя к нему по утрам, Анна первым делом закрывала дверь, ведущую в спальню Лоранс.
— Думаю, спит.
Несомненно, болезнь Лоранс не казалась Анне такой уж опасной; надо полагать, разговаривая с лавочниками, она издевалась над своей хозяйкой. Да и над Ломоном, наверно, тоже, но по другой причине. В тринадцать лет Анна приобрела опыт общения с мужчинами, а в шестнадцать, когда полиция пресекла ее деятельность, была уже ветераном парижской панели и приобрела широкую известность в районе Центрального рынка.