Ламбера побрили перед самым заседанием: за ушами у него еще остался тальк. На нем был темно-синий костюм — в таких крестьяне ходят по праздникам, и Ломон подумал, что обут он, наверно, в желтые ботинки.
— Фамилия и род занятий вашего отца?
— Ламбер, Огюст Рене, рабочий-прядильщик.
— Он жив?
— Не знаю.
— Не знаете, жив ли ваш отец?
— Последний раз я видел его в Рубэ лет пятнадцать назад; с тех пор мы не встречались и писем друг другу не писали.
— Имя вашей матери?
— Мари Ламбер, в девичестве Ле Клерек.
— Она жива?
По залу прошло легкое движение — все с интересом ждали ответа.
— Наверно. С чего ей помирать?
— Но вы не уверены в этом?
— Нет.
— Ваша профессия?
— Механик в гараже Юло и Сандрини на Бордосской улице.
— Вы женаты?
На какое-то мгновение Ламбер заколебался, но, чувствуя, что публика буквально смотрит ему в рот, повернулся к залу и с вызовом бросил:
— Вдовец.
— Дети у вас есть?
— Нету.
Шли еще обычные формальности, но атмосфера в зале уже накалилась. Жув, чувствуя это, беспокойно ерзал на своем месте.
— Садитесь.
Теперь председательствующий обращался к адвокату с традиционным предупреждением:
— …вы не станете говорить ничего, что было бы против вашей совести и закона, и доводы свои будете излагать, соблюдая благопристойность и сдержанность…
Длинный нескладный Жув, рыжеватый, уже начавший лысеть, в очках с толстыми стеклами, опустился, словно школьник, на скамью, утвердительно кивая головой. Ему, наверно, еще тридцати нет, и это его первое серьезное дело: сегодня он, если Ломон не ошибается, впервые выступает защитником в уголовном суде.
Жозеф, старый, опытный судебный пристав, подойдя к присяжным, дал им знак встать, и Ломон произнес перед ними предусмотренное законом наставление:
— …клянетесь перед богом и людьми…
Формулу присяги он прочитал на память.
— Когда назовут вашу фамилию, поднимите руку и внятно отвечайте: «Клянусь!»
Вдруг по залу пробежал неуверенный нервный смешок: г-жа Фальк, глядя в глаза председательствующему, высоким, пронзительным голосом выкрикнула:
— Клянусь вам, господин судья!
Затем секретарь начал читать постановление о передаче дела в суд и обвинительное заключение. Читал он торопливо, монотонно, понимая, что никто его не слушает; люди из первых рядов оборачивались посмотреть, кто сидит сзади, приветственно махали знакомым, и только подсудимый, положив обе руки на барьер, пристально всматривался в лица присутствующих.
Фриссар, наклоняясь к Ломону, прошептал:
— Когда вы собираетесь объявить перерыв?
Большие электрические часы на противоположной стене, прямо над дверью, открытой из-за публики, заполняющей коридор, показывали одиннадцать.
— Думаю, около половины первого, — ответил Ломон, прикрыв рукой рот.
Оба документа, которые сейчас читали, Ломон помнил почти дословно. Присяжные, знакомые с обстоятельствами дела по газетам, тоже не слушали секретаря, однако изображали внимание — один из них даже делал какие-то заметки.
И вот постепенно, словно в редеющем тумане, среди публики, казавшейся сперва безликой массой, начали выделяться отдельные лица — кое-кого в зале Ломон уже узнавал. В первом ряду, например, возле какой-то полузнакомой дамы (имени ее Ломон не помнил) сидит г-жа Фриссар; вид у нее важный, словно она делит с мужем всю значительность его положения. Г-жа Фриссар была в каракулевом манто, на коленях у нее лежала газета: в театре так держат программку.
В зал заглянули несколько адвокатов, некоторые даже в мантиях: им предстояло сегодня выступать на других процессах. Почти все они стояли у дверей комнаты для свидетелей.
— Говорят, приехало пять журналистов из Парижа, — прошептал судья Деланн, бывший сегодня первым заседателем.
Радиатор возле присяжных шипел, и один из них все время беспокойно оборачивался к нему, будто опасаясь, что он взорвется.
Стало совсем жарко. По знаку Ломона Жозеф направился к окну, и сразу же внимание зала переключилось на него, а Ломон остановил взгляд на женщине, сидевшей не то в восьмом, не то в девятом ряду.
Секретарь продолжал бубнить, и по залу из конца в конец пробегали волны кашля.
Ломон сидел, нахмурив брови, и в голове у него накладывались друг на друга два образа. Он был почти уверен, что прошлой ночью видел эту женщину в баре «Армандо»: она сидела на табурете у стойки, и уже тогда показалась ему знакомой.
Теперь Ломон понял — почему: едва женщина повернулась лицом к судьям, он сразу вспомнил, где впервые увидел ее.