А тем временем мы стояли на коленях, с каждым мгновением становясь все более чувствительными к нашим позам, все глубже и глубже, собственными животами, постигая суть нашего существа и нашей природы.
Мы, скованные цепью за шеи, раздетые, стояли на коленях в каком-то средневековом коридоре. Слева от нас был длинный ряд тяжелых дверей, дверей, ведущих в сырые, посыпанные соломой, то ли камеры, то ли конуры, из которых нас только что вывели. Мы стояли на коленях и молчали. Нам было запрещено говорить.
Мы ждали.
Похоже, мы не имели никакого значения или важности.
Мы ждали, всеми игнорируемые.
То, что нас могли держать в таком положении столько, сколько пожелали другие, становилось для нас все яснее. Кем же были эти мужчины, что могли обращаться с нами подобным образом? И чем мы могли быть для них?
Нам даже не разрешили посмотреть на них. Признаться, я до слабости в животе боялась узнать, как они выглядели, но одновременно мне было жутко любопытно это. Я не думала, что они могли бы быть животными. Я была уверена, что они — люди. Но меня мучил вопросом, были ли они людьми полностью, такими же, как мы? Почему они не разрешали нам смотреть на них? Не могло ли случиться так, что они, по той или иной причине, были столь ужасны, что не хотели, чтобы их разглядывали? Кем они были? Или чем они были? Они казались мужчинами, но, что и говорить, одновременно они совсем не казались мне мужчинами, в том смысле или том отношении, в которых я привыкла думать о мужчинах. В некотором смысле они показались мне совершенно отличающимися от того типа мужчин с которым я была знакома. Так кем или чем они были? Мне просто отчаянно хотелось это узнать. Но в тоже время, я боялась это узнать.
Мы стояли на коленях, изучая нашу незначительность, все яснее постигая нашу уязвимость и беспомощность, и испытывая эмоции, очень необычные и тревожащие нас эмоции, те эмоции, что были столь глубоки и широки.
Наконец, мужчины снова распределились вдоль нашей колонны. Один из них занял позицию довольно близко ко мне, слева и немного впереди.
Он стоял не дальше ярда от меня. Цепь с моего ошейника тянулась к ошейнику впередистоящей девушки. Я чувствовала вес цепи, передававшийся через стальное кольцо на заднюю часть моей шеи. Я видела тяжелые закрытые сандалии на ногах мужчины, стоявшего передо мной слева от цепи, чуть позади плеча стоящей передо мной на коленях фигуры.
Моя голова оставалась низко опущенной. Я не осмеливалась даже искоса посмотреть на него. Меня начало трясти как в лихорадке. Но я, изо всех сил, настолько, насколько могла, удерживала заданную позу.
Он был рядом!
В чьей власти мы оказались?
Спереди, от головы колонны, послышались голоса, постепенно приближавшиеся ко мне. Вскоре я смогла расслышать, звучавшие один за другим, то громкие вздохи, то тихие сдавленные вскрики.
Я не поднимала головы. Я была ужасно напугана, осознанием присутствия рядом со мной мужчины.
— Ты можешь поднять голову, — наконец, услышала я. — Ты можешь смотреть на нас.
Я подняла голову, и у меня перехватило дыхание. Помимо моей воли у меня вырвался негромкий, невнятный и неудержимый звук, полный невероятного облегчения и даже радости, звук освобождения от невероятного, с трудом сдерживаемого напряжения, звук выходящих из меня почти невыносимых эмоций.
Он был человеком!
Он улыбнулся и приложил палец к губам, жест, который предупредил меня, что я не должна была говорить, жест, который был мне знаком из моего собственного культурного происхождения. Правда, я понятия не имела, был ли он родным для него самого.
Слышались голоса, продолжавшие удаляться назад, сопровождаясь все теми же вздохами и вскриками.
Я, задрав голову, смотрела на возвышавшегося надо мной мужчину. Но он уже не обращал на меня внимания, скорее он глядел куда-то назад, за мою спину, в сторону конца колонны.
Возможно, я, действительно не имела какого-либо значения и важности, чтобы на меня стоило смотреть. Зато я смотрел на него. Дико, испуганно, восторженно, словно впитывая в себя, то, что видела перед собой. Он был поразительно красив. Я с трудом пропихивала в себя воздух, рассматривая его. Но следует понимать, что эта красота была красотой сильного и властного человека. Это вовсе не была та мягкая приятная форма, которая в некоторых местах, таких как те, в которых я выросла и к которым привыкла, часто воспринималась как достоинство. Прежде всего, это была прочность, надежность. Несомненно, он был красив, и даже, как я заметила, поразительно красив, но по-простому, прямо, очень по-мужски. И он показался мне добрым. Наконец, он снова посмотрел на меня, улыбнулся и приложил палец к губам, предупреждая меня о молчании. Это был крупный, сильный, гибкий мужчина, с большими сильными руками и крепкими ногами. Его, загорелые до темно-коричневого цвета ноги, надо признать, взволновали меня, своей явной силой и открытостью, благодаря короткой тунике. Они казались грубыми и обветренными. Обуты они были в тяжелые сандалии, высоко закрывавшие голень спереди, те самые, которые я уже видела прежде. Крепились они, прочными ремешками или шнурами, завязанными позади на икрах. Не знаю почему, но эта обувь напугала меня. От нее словно исходила некая угроза или жестокость.