В эпистолярии «Пока тебя уже нет», возможно, ту же роль, что в «Житии» — нарушения нормы, — роль маркеров аутентичности и вместе с тем выходов в эстетическое измерение, — играют переходы с русского языка на немецкий, вкрапления идиша и эстонского, заимствованные и калькированные слова и обороты, естественные в речи образованной и одарённой, но зависшей между несколькими культурами героини:
Так и многоязычие всей книги Авербуха следует объяснять не только биографической траекторией автора (Украина — Израиль — Канада), поиском постсоветскими поэтами, сформировавшимися за пределами России, своей идентичности, в том числе языковой,[20] — хотя и это объяснение, разумеется, справедливо. Но не менее важно то, как тематизированы и как эстетически нагружены в поэзии Авербуха разные модусы речи. В цикле «Вонйа» русский и украинский языки перемежаются, образуют контрапункт, — война, до сих пор происходящая на родине поэта, проникает в лексику, ломает синтаксис:
Атмосфера сгущается: «зреют пули», «кованый день загибается под пулеметом», растут пробелы, лакуны стиховой графики, и кульминационные переходы на украинский только подчёркивают тот факт, что
Конечно, если «мы были по пояс в раю / а дальше // проклятье», то язык должен замереть, уйти в подполье, «вовнутрь», где рождается «голод господень» и правит высокий, почти библейский эпико-притчевый и герметичный дискурс. Но только чтобы и дальше продолжали говорить «чужие / место разлома голоса́ вне голоса моего» — например, голос предельно частных записок для памяти из времён Второй мировой:
В этом третьем документальном цикле, «Временные но исправимые неудачи», не чувствуется никакого «желания архива», но только — сплошная и неожиданная актуализация исторического посредством организации индивидуальных повествовательных перспектив. И вот герой с равной вовлечённостью играет по утрам Бетховена, обустраивает аскетический быт эвакуированного и транслирует получаемую по радио сухую военную сводку со всех фронтов, ставя «объективность во главу угла»:
В свидетельствах, распознанных и предлагаемых читателю Александром Авербухом, есть место и для «ошеломленного сознания», о котором написала Шошана Фелман, того субъекта, в речи которого «чувствуешь страшная лапа смерти выхватывает людей», но также и для того сознания, для которого всегда
Пока тебя уже нет
21
Заставить тебя все забыть — есть не только одна жизнь — быть с тобой, быть для тебя (