Я. С. Гуревич счел необходимым даже в своей речи предупредить еще раз публику о том же, указав, между прочим, в своем выступлении, что он просит и надеется на то, что все - и враги, и друзья, - выслушают его со вниманием и, главное, в должном спокойствии.
- Не забывайте, - прибавил он, - что я говорю от лица человека, который, может быть, обречен на смерть, а слова умирающего должны быть выслушаны в благоговейной тишине.
Но столь долго и насильно сдерживаемое настроение публики все-таки прорвалось и речь Я. С. Гуревича была покрыта долго несмолкавшими аплодисментами.
Трибунал заволновался, хотел было принять меры, но оказалось, что в аплодисментах приняли живейшее участие... многочисленные коммунисты, занявшие часть зала.
Последнее объясняется тем, что рядовые, "массовые" коммунисты, глубоко сочувствовали жертвам процесса и, как выяснилось впоследствии, довольно откровенно выражали свое возмущение по поводу направления, которое ему искусственно придали.
Я. С. Гуревич не был ни разу прерван. Его выступление в защиту митрополита заняло свыше шести часов. Очевидно было, что даже трибунал слушает защитника со вниманием. Чем объяснялось такое отношение трибунала: заранее ли принятым решением - предоставить защитнику полную свободу, или же неожиданно высказанной суровой правдой, которую вряд ли часто приходится слышать трибуналу, - судить трудно. Из живых людей, все-таки трудно, очень трудно сделать манекены. В конце концов члены трибунала творили, конечно, волю пославших их, но, быть может, не без некоторой горечи в душе.
Петроградский процесс лишний раз наглядно показал, что советская власть, советское правосудие, во имя своей идеи может, подобно Фруду, оправдать любое свое беззаконие. Идея такая у них есть, в которую они верят идолопоклоннически. А идолы, как известно, требуют жертв.
Судебные прения окончились.
Очередь за "последним словом" подсудимых.
Председатель делает распоряжение о прекращении с этого момента стенографирования процесса. Цель этого распоряжения весьма понятна. Враги не желают закрепления и распространения в населении речей подсудимых в эти трагические минуты.
- Подсудимый Василий Казанский, - обращается председатель к митрополиту, - вам "последнее слово".
Митрополит не спеша встает, четко вырисовывается его высокая фигура.
В зале все замерло.
В начале митрополит говорит, что из всего, что он услышал о себе на суде, на него наиболее удручающе подействовало то, что обвинители называют его "врагом народа"
"Я - верный сын своего народа, я люблю и всегда любил его! Я жизнь свою ему отдал, и я счастлив тем, что народ, вернее простой народ, платит мне той же любовью, и он же поставил меня на то место, которое я занимаю в Православной Церкви".
Это было все, что митрополит сказал о себе в своем "последнем слове". Остальное время своей речи он посвятил исключительно соображениям и объяснениям в защиту некоторых подсудимых, ссылаясь на документы и иные данные, обнаружив при этом большую память, последовательность и невозмутимое спокойствие.
Одно из его утверждений представлялось, как это он сам признал, недоказанным. По этому поводу он заметил со свойственной ему тихой улыбкой:
- Думаю, что в этом отношении вы мне поверите без доказательств. Ведь я, по всей вероятности, говорю сейчас публично в последний раз в своей жизни... Человеку же, находящемуся в таком положении, принято верить на слово?
Момент был, воистину, потрясающий и незабываемый. Всем была ясна огромная нравственная мощь этого человека, который в такую минуту, забывая о себе, думал только о несчастии других и стремился им помочь.
Среди наступившей за заключительными словами митрополита благоговейной тишины, - раздался голос председателя. Голос, в котором прозвучала какая-то доселе ему необычная мягкая нота:
- Вы все говорили о других. Что же вы скажете о самом себе?
Митрополит, который уже сел, вновь приподнялся и, с некоторым недоумением посмотрев на председателя, тихо, но отчетливо сказал:
- О себе... Что же я могу вам еще сказать... Разве лишь одно: я не знаю, что вы мне объявите в вашем приговоре, - жизнь или смерть, - но что бы в нем ни провозгласили, я с одинаковым благоговением обращу свои очи горе, возложу на себя крестное знамение и скажу (при этом митрополит широко перекрестился и сказал): "Слава Тебе, Господи Боже, за все!"
Таково было "последнее слово" митрополита Вениамина.
Передать настроение, охватившее публику, невозможно. Иное легче пережить, чем описать.
Трибунал объявил перерыв.
Затем последовали "последние слова" подсудимых.
Профессор Ю. П. Новицкий был очень краток. Он указал, что привлечение его к делу объясняется лишь тем, что он состоял председателем "Правления Общества объединенных Православных приходов". В приписываемых ему деяниях он совершенно неповинен. Но если кому нужна в этом деле жертва, он готов без ропота встретить смерть, прося лишь о том, чтобы этим ограничились и пощадили остальных привлеченных.
И. М. Ковшаров заявил, что он знает, какая участь его ожидает. Если он давал объяснения в свою защиту, то только ради того, чтобы закрепить в общественном сознании, что он умирает невинным.
Сильное впечатление произвело "последнее слово" архимандрита Сергия.
Он нарисовал картину аскетической жизни монаха и указал на то, что отрешившись от всех переживаний и треволнений внешнего мира, отдавши себя целиком религиозному созерцанию и молитве, он одной лишь слабой, физической нитью привязан к сей жизни.
- Неужели же, - сказал он, - трибунал думает, что разрыв этой последней нити может быть для меня страшен?! Делайте свое дело! Я жалею вас и молюсь о вас!
Большинство остальных подсудимых заявило, что ничего прибавить к речам защиты не имеет.
Председатель объявил, что приговор будет оглашен завтра, в среду 5-го июля, вечером.
Ко времени объявления приговора зал был почти пуст. Обыкновенную публику не пускали.
В 9 часов вечера трибунал вышел и председатель огласил приговор.
Десять лиц были присуждены к расстрелу:
Митрополит Вениамин,
Архимандрит Сергий,
Ю. П. Новицкий,
И. М. Ковшаров,
Епископ Венедикт,
Н. К. Чуков (настоятель Казанского собора),
Л. К. Богоявленский (ректор Богословского института),
А. П. Чельцов (настоятель Исаакиевского собора),
Н. Ф. Огнев, протоиерей (профессор Военно-юридической академии),
Н. А. Елагин.
Остальные обвиняемые были приговорены к тюремному заключению на разные сроки. [4]
В отношении Патриарха Тихона было решено возбудить уголовное преследование. [5]
Часть подсудимых, главным образом из уличной публики, была оправдана.
Потянулись томительные дни. Кассационные жалобы.
Предвестником окончательного результата был омерзительный пасквиль Красикова, появившийся в "Московских Известиях", в котором бывший присяжный поверенный наносил последний удар в спину беззащитным и беспомощным осужденным, доказывая, что о помиловании первых четырех приговоренных не может быть и речи.
Последним шести подсудимым расстрел заменили долгосрочным тюремным заключением: епископу Венедикту, Чукову, Богоявленскому, Чельцову, Огневу и Елагину.
В ночь с 12-го на 13-ое августа митрополит Вениамин, архимандрит Сергий, Новицкий и Ковшаров были увезены из тюрьмы и расстреляны в нескольких верстах от Петрограда.
Имеются сведения (сообщены в обстановке, гарантирующей их достоверность) о последних минутах расстрелянных.
Новицкий плакал, его угнетала мысль о том, что он оставляет круглой сиротой свою единственную 15-летнюю дочь. Он просил передать ей на память прядь своих волос и серебряные часы.
Отец Сергий громко молился: "Прости им. Боже, не ведают бо, что творят!"
Ковшаров издевался над палачами.
Митрополит шел на смерть спокойно, тихо шепча молитву и крестясь.
Опасаясь возбуждения петроградских рабочих масс исполнением приговора, были пущены слухи, что митрополит увезен в Москву.
По другим данным православные мученики были отвезены на станцию Пороховое по Ириновской железной дороге и расстреляны там.