— За обыденными заботами порой и не видишь конечной цели. Привыкаешь к коротким срокам и уже не можешь выбраться из них. За грошами забываешь о величайших ценностях, ничтожно малой частью которых являются эти гроши…
Ласло вдруг умолк, смутившись, — почему, собственно, в этой вечерней тишине он вдруг принялся исповедоваться перед первым же случайным собеседником? Перед человеком, с которым и встречается-то всего второй или третий раз и даже не знает толком, кто он и что он?
Они простились на углу площади.
— Одним словом, — с неожиданной решимостью заговорил Казар, — если человек познает коммунизм, он уже и не сможет по-другому?
— Вот именно.
— Иначе сказать… это не скачки, не игра, где либо так, либо эдак… наудачу… А просто не может человек по-другому! И все…
— Да. Ведь человек не выбирает мировоззрения — какое удобнее… Это ведь на всю жизнь…
— Оно так, — задумчиво согласился Казар; он вспомнил вдруг Шерера, Соботку и невольно покачал головой. — Ну, а если история этот вопрос по-другому решит?
Ласло остановился, вероятно, не поняв вопроса. Подумав, кивнул головой:
— Что ж, одним — нашим! — поколением борцов за коммунизм будет больше. Такое поражение — не позор… Возможно, сыновья наши сделают это же лучше нас. Только слепой не видит, что даже простое повторение прошлого уже само по себе движет историю вперед.
Казар кивнул и протянул на прощанье руку.
— Простите, не хочу вас задерживать, — проговорил он. — Я очень, очень рад, был… И спасибо вам!
У него была хорошая рука — теплая и сухая. Может быть, особенное настроение Ласло родило в нем мысль: Казар словно подтверждал идею древних, которую они вкладывали в рукопожатие: «Видишь, я иду с добром к тебе, в руках у меня нет оружия, я ищу в тебе друга…»
Казар повернул назад и зашагал к вокзалу.
Вот уже несколько недель, как они с Кларой переселились в большой кирпичный дом за вокзалом. Дом принадлежал железнодорожной компании. В свое время его построили для служащих головной станции дороги. Если хорошенько высунуться из окна казаровской конторы, можно даже заглянуть на балкон их новой квартиры, даже перекинуться словцом. Между прочим, Казар всегда хотел жить в этом доме, но Клара возражала: дымно, шумно. Но теперь их квартира на Туннельной была разбита, а здесь нашлась пустующая и не очень пострадавшая, — и Клара смирилась с переселением.
Все время после возвращения домой Клара пребывала в странном, скверном настроении. Она ни на что не реагировала и, что бы ни происходило, оставалась бесстрастной. Целые дни проводила она в безделье, до вечера оставаясь в халате, что еще поутру набрасывала прямо на ночную сорочку. Она чувствовала себя такой усталой, что не могла заставить себя за целый день приготовить что-нибудь поесть. Казар приходил с работы вечером и сам становился к плите стряпать ужин. Но и с ним Клара ела без всякого аппетита.
— У меня весь день была страшная мигрень, — говорила она со стоном. С мужем она почти не разговаривала. Встав из-за стола, вяло отправлялась спать, едва переставляя ноги.
А иногда в ней вдруг что-то прорывалось. После нескольких дней бездельничания, бесстрастного молчания она вдруг просыпалась чуть свет. Еще сонная, она уже не в состоянии была уснуть: жесткой казалась подушка, мешала сбившаяся кверху сорочка, одеяло в предутренней прохладе было то чересчур жарким, то недостаточно теплым. С дивана доносилось дыхание Казара — спокойное, ровное. Но в рассветной тишине оно вдруг начинало казаться ей невыносимым, заполняющим собою всю комнату — настоящим храпом. И Клара окончательно выходила из себя: нет, так невозможно спать! Она принималась вертеться в своей постели, кашлять, чтобы разбудить мужа, а тот только поворачивался на другой бок и продолжал спокойно, вкусно спать. Кларе иногда по четыре-пять раз приходилось повторять свою уловку, прежде чем Казар стремительно садился в постели и спрашивал испуганно:
— Что… что с тобой, душечка?
— Как ты можешь спать в таком шуме?
— В каком шуме? Разве шумно?
— Кто-то все время колотит и колотит молотком. Внизу, на улице или на станции…
— Ничего не слышу.
— Сейчас уже нет, но только что!.. Я думала — оглохну. Даже спать не дают человеку. Ничего нельзя! Буквально ничего!
И начинался привычный концерт: все могут, только Казар не может!.. Почему бы не перевестись ему в Пешт, на другую станцию или в управление дороги? Наконец она не возражает уехать хоть в провинцию, в любой провинциальный город, где уже восстановлен порядок, где не так все пострадало… Где можно, «по крайней мере, нажраться вволю». В минуты таких вспышек в ней как бы воскресала память о днях ее скитаний, и Клара делалась грубой, вульгарной… Впрочем, в дни затишья она была, пожалуй, и того хуже.