Он приходит в исступление и топчет часы ногами! К чорту! Пусть замрут эти дурацкие колесики! Пусть прекратится этот идиотский вертеж — неизвестно для кого и для чего! Смотрите, как они вертятся, эти уроды! Эти рычажки, работающие бессмысленно, похожи на каких-то гадов! К чорту! Не надо, надо выбросить эту дрянь!
Но каждый человек, так нетерпеливо обращающийся с механизмом— только потому, что не знает, как исправить его, — как бы ни был он исступлен, понимает, что это неправильно. Так обращаться С вещами нельзя. Остается чувство горечи, Ведь это же не метод топтать ногами и издеваться над механизмом только потому, что не знаешь, как его исправить и завести, чтобы он работал, правильно.
Свифт видел зло мира, хотел его уничтожить, хотел исправить мир, но не знал как это сделать.
Свифта принято упрекать в недобросовестности некоторых полемических нападок, а порой и в открытой бранчливости.
Еще бы! Разве мыслимо говорить О спокойствии и объективности при таком страстном неприятии окружающего, при таком убежденном и глубоком неприятии, какое отличало Свифта!
Он находился, примерно, на той степени воинственного наступления на неприятеля, когда — если это происходит в военной обстановке — отдают приказ о снесении города или деревни артиллерийским огнем — «дотла».
Есть ли возможность при таких обстоятельствах думать, что в снесенном ураганным огнем городе или деревне живут, люди, не подлежащие уничтожению?!
Конечно, об этом не думают.
Свифт действует именно ураганным огнем своей сатиры — единственным. своим оружием, причем его, борца прямого действия, борца прямой борьбы, особенно еще подстегивает, раздражает и бросает в исступление то, что на (многие, особенно ненавистные ему явления, он не может нападать открыто.
Прежде всего он не может открыто нападать на религию — апофеоз той фальши, которая больше всего его возмущает.
Он должен прибегать к аналогиям, к символам, к намекам.
Он должен для многочисленнейших атрибутов религии и церкви находить прозрачные и, конечно, обидные намеки — это трудно, и сложно, и мучительно, но меньше всего Свифт хотел бы ослабить свою сатиру из-за необходимости прибегать к эзоповскому языку.
Но он все же осваивает этот язык и разит им со всей своей страстью и безудержностью.
Католическая церковь превратилась в мощное хозяйственное предприятие, в денежное хозяйство, и Свифт называет эту лавочку шнурками.
Легкость эпитимьи, церковного покаяния, налагаемого католицизмом, он называет глистами. Грехи выбрасываются из трешника наподобие глистов.
Тайную исповедь он издевательски называет шептальней.
Священников — ослиными головами.
Пышность и театральность католического богослужения — кукольной комедией.
Святую воду, которая, якобы, предохраняет все окрапленное ею от гибели и порчи, он называет маринадом…
Иногда ему нехватает жаргонных издевательских слов и он просто гримасничает» что тоже естественно для человека, который разгневан настолько, что ему кажутся недостаточно выразительными потоки брани, вылетающие из его уст, и он еще дополняет их гримасами и издевательскими жестами.
Так, например, ладан, Якобы превращающий простую воду в святую, Свифт называет странным словом, являющимся несомненной словесной гримасой — пимперлимпимп.
Он вынужден пользоваться жаргоном, вроде того, какой бывает у воров или подпольщиков. Слова и термины этого жаргона он должен был помнить и не путать. Ведь эти термины были сложны, они обозначали сложные вещи и сложные явления.