Он, наконец, открыто заявляет:
«Я писал для их исправления, а не для их одобрения».
Он не обходится и без припадка откровенной злости, которая, вообще говоря, больше характерна для «Сказки о бочке», нежели для «Гулливера»:
«Единодушные похвалы всей их породы значили бы для меня меньше, чем ржанье двух выродившихся гуигнгнмов, которых я держу у себя на конюшне».
Он пользуется своим правом называть выдуманных им гуингнгнмов несчастными животными.
Но он не злоупотребляет этим. Ой не хочет жаловаться. Он явно хочет придать «Гулливеру» другой тон, чем тот, которым он пользовался в «Сказке о бочке» и в других своих вещах, — «не хочу больше докучать ни себе, ни вам».
И кончает предисловие таким примирительным тоном.
«Должен откровенно признаться, что по моем возвращении из послед него путешествия свойственные моей натуре йэху ожили во мне v благодаря общению с немногими представителями вашей породы, особенно членами моей семьи, что совершенно для меня неизбежно. Иначе я никогда не предпринял бы нелепой затеи реформировать породу йэху в нашем королевстве».
Он хочет раз навсегда покончить с жалобами. Вообще, жалобы для Свифта не типичны. Его сатира менее всего — жалоба. Это — разоблачения, нападения, это — скорее всего — открытый бой.
Это хочется отметить, т. к. это лишний раз подтверждает наше мнение о том, что Свифт — борец, а не скептик и мизантроп, каким его хотят видеть многие критики и биографы.
В «Гулливере» он выносит на широкий суд свои требования. Он Вводит в бой все средства своей борьбы.
«Сказка о бочке» — это философско-публицистическая лаборатория, в которой производились пробы боевых средств.
«Гулливер» это — широкий бой, данный с соблюдением разнообразной тактики в боевых операциях.
Свифт хочет, чтобы нападение было понятно массам. Он хочет вызвать на бой огромное количество людей. Он придумывает гениальную фабулу. Он делает свое нападение неслыханно зрелищным.
Сначала он «завлекает» читателя. Он пользуется обычными приемами романов-путешествий — он начинает с обычного трафарета таких романов — отец, воспитание, корабль, авария, буря, прибило к острову и т. д. — это для того, чтобы «завлечь». Он осторожен. Он не сразу огорашивает читателя своими злобными нападениями. Даже о медицине он пишет нечто миролюбивое: «я изучал медицину, будучи уверен, что знания ее окажутся мне полезными». Это тоже для того, чтобы не сразу огорошить читателя — ибо известно как Свифт издевался над медиками.
Он маскирует свои задачи мягким балластом беллетристических обстоятельств, некоторой долей безобидных приключений, весьма легко читаемых, но все это только «тара», оболочка, только оболочка пилюли, содержимым которой остается та же беспощадная свифтовская сатира.
Эти пилюли то и дело разрываются, и горький лекарственный запах свифтовской сатиры овладевает читателем. Но теперь уж делать нечего. Фабула настолько занимательна, что читатель продолжает читать, множась в своем числе.
Свифт это, очевидно, в какой-то мере чувствовал, потому что «Путешествия Гулливера» написаны им с величайшей осторожностью, лукавством и с применением сложнейшей тактики по «завлечению» читателя.
Однако, от идейных своих позиций он не отступил ни на шаг и дал в этом гениальном произведении все то, что он по отдельным случаям высказывал в своих письмах и трактатах, листовках и брошюрах и что вылилось в непревзойденном припадке возмущения: — в его «Сказке о бочке».
Свифта любят упрекать в мизантропии. Упрекают в этом и «Гулливера». Совершенно напрасно. Уже первые страницы «Путешествий» дают материал для опровержения этого необоснованного обвинения.
Счастливая идея изобразить Гулливера, Человека-Гору и лилипутов дала бы писателю не-идейному, писателю, самодовлеюще-увлеченному своим сюжетом, фабулой и чисто литературной «игрой», — сотни и тысячи возможностей действительно унизить человеческую породу.
Свифт далек от этого.
Посмотрите, как он изображает лилипутов. Он не пользуется никакими грубыми средствами в противопоставлении силы и слабости. Подумайте только! Великану Гулливеру достаточно дунуть и от этого могут разлетаться армии. Он может сапогом разрушать города. Он может создавать картины человеческой паники, трусости, разнообразных видов человеческого ничтожества, которые на самом деле в таком большом количестве наряду с героизмом можно наблюдать во время катастроф, бедствий и т. д.