Но, может быть, читатель думает, что хотя бы после них успокаивается Свифт?..
Нет.
У него готова новая выдумка.
Опять король. Опять трон, подданным короля надо пресмыкаться у подножья этого трона. Человек в подобострастии должен ползать как собака. Больше того, как змея, как мокрица. Он должен буквально лизать пыль. И Свифт подробно описывает, как набивались рты верноподданных этой пылью.
Но и этого ему мало.
Для того, чтобы окончательно выразить свою ненависть, ему нехватает ни образов, ни слов.
Ему кажутся маловыразительными самые грубые и самые злые человеческие слова. Ему мало прибегать для сравнений к самым грубым физиологическим отправлениям. Ему все это кажется маловыразительным, не достигающим цели.
В сатирическом исступлении своем он обращается к издевательской зауми, к словам-гримасам и тщательно выписывает их.
«Благословение» королю он изображает так:.
«— Икплинг глоффзсроб сквутсеромм блиоп мляшнальт звин тнодбокеф слиофед герлеб ашт».
Это «приветствие» установлено в «Лапуте» законами страны для всех лиц, допущенных к королевской аудиенции.
Издевался ли еще кто-либо подобным образом над воздаванием почестей коралям?
А перевести это приветствие, — пишет Свифт, — можно так:
— Да переживет ваше небесное величество солнце на одиннадцать с половиною лун.
Эта часть «Путешествия в Лапуту» неисчерпаема по злым выдумкам, по своей безудержной фантазии. Покончив с обыкновенными смертными людьми, Свифт выдумывает «бессмертников».
Он ставит вопрос так: что. было бы, если б люди были бессмертными.
И, вот, в Лапуте рождается особый тип людей с пятнышком на лбу, которые называются струльдбругами или бессмертниками.
Разумеется, это дает Свифту канву для новых издевательств, которые очень часто принимают социальную окраску.
Струльдбруг, вечно живущий человек, естественно, сможет стать богачом.
Свифт издевается:
«При помощи бережливости и умеренности он с полным основанием мог бы рассчитывать лет через двести стать первым богачом в стране»…
Затем, со временем он затмил бы, конечно, всех своей ученостью.
Затем он вел бы тщательную летопись всех выдающихся общественных событий и беспристрастно зарисовывал бы характеры сменяющих друг друга монархов и выдающихся государственных деятелей.
А главное — «прибавьте к этому удовольствие быть свидетелем различных революций и уничтожения государств и империй».
Тут интересно отметить, что у Свифта смутно, но все же ощутимо намечаются возможности будущего т. е. он видит перспективу грядущих социальных переворотов.
Может быть, полубессознательно, но он чувствует тот невероятный размах, те широкие масштабы, какие неизбежно должны будут принять действия, связанные с коренным переустройством мира, — переустройством, о котором так жадно, — не взирая на весь его скептицизм, — и так упорно мечтал Свифт.
Он пророчествует, что во всех слоях общества, от высших до низших, произойдут перемены. Города превратятся в древние развалины. Безвестные деревушки станут резиденциями королей. Знаменитые реки высохнут в ручейки. Океан может обнажить один берег и наводнить другой. Могут быть открыты неизвестные страны. Культурнейшие народы погрузятся в варварство, а народы самые варварские приобщатся к культуре.
И тем не менее — возвращаясь к своему повествованию — «безсмертников»-струльдбругов своих он описывает чрезвычайно уничижительно. Эти уроды ничего не видят, не понимают, их все ненавидят и презирают, и они нищенствуют, прося дать им сломскудаск, то есть подарок напамять, ибо официально им нищенство запрещено…
В четвертой части «Гулливера» — в «Путешествии в страну Гуигнгмов» — Свифту надоедает, наконец, копаться в людях.
Сатира Свифта не самодовлеюща. Это ни в коем случае не сатира для сатиры. Кто не понимает этого в Свифте, тот не понимает основ его творчества.
Свифт крайне скуп на громкие заявления, на особые подчеркивания идейной стороны своего дела.
Но отдельные замечания на этот счет, как мы видели, у него все же прорываются, и им веришь, всегда веришь, т. к. они безусловно искренни и независимо от того, в какой обстановке они произносятся и в чьи уста вложены — Гулливера, или же их произносит сам Свифт.
«Я воспитал в себе глубокую ненависть ко всякой лжи и притворству, и истина стала мне столь любезной, что я решил пожертвовать всем ради нее».