И снова в путь и, вероятно, уже на войну. Паровоз тащит наши вагоны на Ярославль – на север, в леса, и это приятно, ведь мы уже насмотрелись досыта на голые холодные степи.
Бологое!
Эшелоны стоят двое суток. Моемся в последний раз в настоящей бане и снова гадаем: Ленинград или Торопец. Как долго мы едем. Даже из Алма-Аты в Сталинградскую область нас привезли быстрее.
Тася, представь себе раннее утро, яркое голубое небо, где-то за далекими соснами поднялось солнце. Дорога идет сосновым лесом, все в инее, и только на верхушках елей и сосен золотятся шишки под первыми лучами солнца. Мы вдвоем с приятелем едем верхом далеко впереди всего полка, километра за два. Впереди показалось огромное белое пространство – это озеро Селигер, которым ездили любоваться люди в летнее время.
Здесь берет начало наша Волга. Дорога идет по берегу, где стоит разбитая купальня, я подъезжаю к арке с надписью: «Дом отдыха «Селигер». Тишина – все побито, разрушено, медленно въезжаю на дорожку пустого парка. Дома стоят с пустыми темными впадинами вместо окон, и так везде!
Едем дальше – вдруг неожиданно под мордой лошади появляется маленький пацаненок. «Где немцы?» – спрашиваю я. Он весело отвечает, что месяц как убежали. Разбиты все мосты, по дороге стоят разбитые танки, автомашины, а по обочинам из-под снега торчат руки, ноги оставшихся здесь навсегда фрицев и гансов.
Мы прошли пешком по занесенным снегом дорогам больше двухсот километров. Вы знаете, что такое 122-миллиметровые гаубицы, вы слышали, что такое форсированный ночной марш, но вы совершенно не знаете дорог Калининской и Ленинградской областей. Может, когда-нибудь и расскажу. Идем только ночью, мороз доходит до 40 градусов, пушки тонут (если можно так выразиться) в снегу. Иногда «пробки» останавливают колонну на 1–2 часа, и, чтобы не застыть, приходится бегать взад-вперед; это вместо того, чтобы отдохнуть после уже пройденных 20–30 километров.
Война, в полном смысле этого слова, перед моими глазами…
Я в первые же дни явился свидетелем гибели двух пехотных полков с их командирами. Я сразу увидел войну.
Война – это страшная штука, и запомни, она особенно страшна для пехоты. У нас в артполку убиты единицы. Я живу на НП полка и видел штурм, а теперь созерцаю поле, покрытое серыми шинелями. Долго они еще будут лежать!
Да, наша Третья ударная армия формировалась где-то под Горьким. Нет ли здесь Орловой? Мне кажется, и автобат Легостина где-то рядом. Я жду момента, когда мы встретимся, и чем позднее, тем интереснее.
Недавно во сне я побывал дома, очень приятно было увидеть вас.
А мне, между прочим, никто не пишет. Только на заводе меня не забыли. Таська, тварь, и та не пишет.
Тася, напиши обо всем, а мне писать о войне сейчас просто не хочется. Все кругом дрожит и трясется. Отсюда попасть в ад – это все равно, что от вас попасть в рай. В аду, наверное, тише, чем здесь.
«Война – это высшая школа жизни, здесь выявляется человек полностью».
Скоро будет весна! Скорей бы!
Представьте себе картину: белая чистая рубашка, и на ней несколько десятков вшей. Это так противно, что можно содрогнуться. Этого – не было! Было чистое, голубое небо, оно контрастно выделялось над лесом, блестящим от покрова инея. И вот на небе вертится 30–40 бомбардировщиков – эта картина тоже неприятна, но первого нет, а второе – почти каждый день. Со стороны интересно глядеть, как они колесом, штук по 10 идут друг за другом в пике. А пикируют некоторые точно под 90 градусов.
Вчера еду верхом вдали от леса, вижу – идут три самолета низко-низко, остановился, жду: первый дает очередь из пулемета, за ним оба других делают то же. Попасть в меня почти невозможно, но так они действуют на психику.
Вообще я не воюю, запомните это, и посему не рассказывайте, что я на передовой, рискую жизнью и т. д. и т. п. Меня на данном отрезке времени может убить только шальная пуля или какой-нибудь чудак бомбу на меня сбросит.
Запомните, рискует жизнью пехота, те наши знакомые, что летом ушли добровольцами в пехотные части.
Да, небольшая справка: у Лели Цыбина на стене есть карта, там моей рукой карандашом отмечен единственный город, вот этот город мы и окружили. Я каждое утро смотрю в бинокль на его пустынные улицы, по которым иногда пробегают немцы, натуральные, живые – раньше только замороженные встречались.