Официальное начало весны. Зима кончилась. Через 10 дней будет ровно полгода, как я от вас уехал, время прошло незаметно.
Весь февраль стояла яркая солнечная погода, но вы этого не заметили; я раньше тоже не замечал, работая на заводе. А как это красиво среди огромных лесов, утром, днем, вечером.
Скоро начнет сходить снег, обнажая весь ужас двухмесячных боев, ужас, который сейчас покрыт белым покрывалом. А пока вокруг все чисто и красиво. Только на душе тяжело из-за того, что радиосвязь работает из рук вон плохо. Станциям по 6–7 лет, какой-то хлам, рухлядь. А я обязан сделать так, чтобы они работали и в мороз, и в дождь. Я здесь довольно-таки часто не умываюсь, подолгу не бреюсь, но вроде не старею. А вообще здесь быстро стареют. Да, артиллеристам еще хорошо тем, что часто приходится есть конину.
Я пишу очень часто, но не знаю, получаете ли вы мои письма. Тася, я разрешаю читать их всем, и скажи Леле, что ему писать я отдельно не буду, чтобы не повторяться. Ведь это условности – на чей адрес они пишутся.
Второй день идет снег, пурга. Самолеты почти не летают, и как-то легко; нет того напряжения. Конечно, смешно думать, что в тебя попадет бомба с самолета, но состояние целый день напряженное. На днях было так: мы ехали на санях по большой поляне, когда из-за леса вынырнули два белых бомбардировщика. Представьте себе: яхта, сильный ветер, беляки и предельный крен, на реке очень холодно, и все прижимаются к борту. Так вот – один бомбардировщик развернулся сзади саней, чуть-чуть не задевая снег крылом, даже стало видно верхние плоскости крыльев. Мы, как на яхте, прижались к санкам, было страшно и притягательно смотреть; длинная очередь из пулемета, и они скрылись за елками.
Успел я прочувствовать и что такое бомбы: недавно две разорвались у самой хаты, одна в двух метрах – так не только рамы, но и ставни вылетели со своих мест. Я в это время стоял у окна, заколоченного палаткой и соломой; меня всем этим хламом и накрыло, а у другого окна сидел старший сержант, так ему стекла брызнули прямо в лицо и всего искромсали, пришлось везти в медсанбат.
Но вообще все эти бомбардировки больше психологически действуют на людей. Нужна большая выдержка и самообладание, чтобы сдержать себя; люди в это время начинают метаться и заражают паникой других. Культурные люди обладают все-таки большей выдержкой.
Вчера на нашем наблюдательном пункте был командир дивизии; он залез на чердак маленького домика и долго глядел в стереотрубу на этот полуразрушенный Холм. Его несколько раз просили сойти в укрытие, так как кругом пикировали самолеты и бросали бомбы. Когда комдив уже спустился с чердака и стоял у стола, один из самолетов дал очередь зажигательными пулями; одна попала ему в ключицу и застряла где-то под лопаткой. В очень тяжелом состоянии его сегодня отправили на самолете в Москву.
Пока нас беспокоят только обстрелы с самолетов, ибо артиллерии у немцев в Холме нет.
Некоторые решили, что мне очень тошно, раз уж я упрашиваю, чтобы они писали. Так, во‐первых, мне не тошно, а делом своим я и здесь доволен. Это, вероятно, «дурной» характер, как когда-то говорил Легостин. Да, мне почему-то своя работа всегда нравилась, и когда я лазил по столбам, и когда дежурил на подстанциях, и когда ремонтировал моторы, и когда работал инженером.
А если я иногда пишу, что хочется увидеть Горький и некоторых людей, так это не потому, что мне стало тошно. Я написал всем-всем, и больше просьб моих не дождетесь!
Еще не было ни одной оттепели, и зима порядком надоела, но это не значит, что я ее не люблю.
Кончается март! Никогда с таким нетерпением люди не ждали весны, которая должна принести в первую очередь тепло.
Весна будет страшная, вероятно, самая страшная из всех прошедших, но ведь идет война.
Мы переехали в Ленинградскую область, а проклятый Холм, о котором я писал, что дни его сочтены, так и не взят. По этому маленькому городишку мы выпустили 47 000 снарядов. В кино это красиво смотрится, но в кино видишь, а не чувствуешь.
В пополнении, которое мы получили, было очень много горьковчан, но они не пособили, да их уже и нет…
Тася, я тут как-то письмо довольно резкое написал – так ведь это ночью было, а ночью по-особому пишется. И письма нам часто приносят ночью. Положено сразу разбудить. Распечатаешь и читаешь при мерцающем свете поленьев. Тася, скажи, чтобы шибко не сердились. Я сейчас и не помню, что там написано. Тася, а почему у меня нет адресов Легостина и Миколки Белавина?