- До тебя добежал, а до дому - времени не хватило, - грустно проговорила мать. - И чем его эти землемеры соблазнили?
- А ночь он где же провел? - спросил отец.
- Taк он же с вечера еще нанялся. По объявлению, - путался Андрей. - А ночь... Готовился в дорогу. Потому что очень спешил вербовщик.
- Ехать в тайгу, а костюмчик новый, выходной, даже не снял, - заметила мать, покачивая головой.
На это труднее всего было ответить. И Андрей промолчал.
- Ничего тут не сходится. - Отец сидел и тер небритую щеку ладонью. Чего ж нам его допрашивать, - глазами показал на Андрея, - когда Мирон не захотел с нами сам разговаривать. Догадаться, конечно, можно. Догадался уже. Только что толку от догадки такой, ежели Мирон уехал от нас все-таки. Потому скажи нам, Андрей, только одно: точно с землемерами уехал Мирон? Или и это ваша с ним выдумка? Спрашиваю, чтобы знать, ждать или вовсе не ждать нам его. На другие ответы тебя не неволю.
И Андрей с жаром подтвердил, что Мирон действительно нанялся плотником в топографическую партию. А сам ждал со страхом, когда же мать начнет свои расспросы.
Мать не спросила. Андрей, внутренне ей благодарный, больше ничего рассказывать не стал. Необходимо было сначала многое проверить ему самому. Он измучился, выкручиваясь из одной лжи в другую. И дал себе зарок отныне говорить лишь правду. Но чтобы говорить правду, нужно знать ее, истинную правду.
Прежде всего ему хотелось понять Мирона. А чтобы понять его, нужно разгадать Ольгу. И понять, что же такое любовь? У всякого она своя, так люди говорят, так утверждают книги, но ведь семейных-то на свете очень много! Неужели только одному Мирону выпала такая злая любовь?
Он стал еще прилежнее ходить в библиотеку. Брал книги на абонементе, а читал их, запрятавшись в самый незаметный уголок в читальном зале. Следил украдкой за Ольгой: как она держит себя, как с посетителями библиотеки разговаривает? Все было как всегда и раньше. Ольга не блистала нарядами, пожалуй, даже чаще всего она надевала то самое простенькое синее платье в белый горошек и с накладными карманами, которое так нравилось Мирону. Темно-каштановые волосы, слегка завитые, были схвачены тонкой бронзовой диадемкой, повальным увлечением всех чаусинских модниц. Иногда она прикалывала брошку - золотой трилистничек со светлым камешком, - явно принадлежавшую матери, а может быть, еще и бабушке. Беседовала с читателями приветливо, стремясь никого без надобности не задерживать у стола, стараясь подобрать для каждого книгу по его вкусу, если тот сам не мог назвать желанного автора. И все улыбалась, тихо улыбалась, иногда только глазами, чуть их прищуривая и слегка к левому плечу наклоняя голову, а чаще открыто и весело поблескивая ровными, немного крупноватыми зубами.
И чем больше вглядывался Андрей в нее, тем невероятнее казался ему рассказ брата. Не могла она, вот такая, ни над кем зло подшучивать, выставлять человека на посмешище! Человека, которого целовала, которому обещала стать его женой.
Почему не захотел поговорить с ней Мирон? А если ему смех и мимолетное появление Ольги на балконе чьею-то чужого дома лишь померещились? Озорные девчонки его раздразнили, а он все их проделки приписал Ольге, которой там не было. С какой бы стати ей причинять ему боль? А вот он неумеренной подозрительностью действительно причинил острую боль и себе, и родным, и любимой девушке. Знает она или не знает, что Мирон с той ночи исчез из города? Может быть, томится она в горьком недоумении и ждет, когда же он снова придет в библиотеку или в городской сад на привычную для прогулок тихую аллейку.
Он написал на листе бумаги: "Вам привет от Мирона", сложил записку вчетверо и послал по цепочке читателей.
Андрей был уверен, что Ольга не знает его в лицо, он к ней ни раньше, ни после ухода Мирона не обращался, садился в читальный зал с книгами, взятыми на абонементе. И все же, когда Ольга стала читать записку, так и замер. Он ведь дал себе слово никогда не лгать, а сейчас все же написал неправду. Что, если Ольга поднимет глаза и, как Вий, прямо в упор взглянет на него? Куда тогда ему деваться? Мелом спасительный круг на полу не обведен.
Ольга прочла записку со своей постоянной лучащейся улыбкой, спокойно сложила листок бумаги и опустила его в кармашек. И тут же, не меняя улыбки, вступила в разговор с подошедшим к ней пожилым рабочим. Потом к ней и еще подходили читатели, она скрывалась среди застекленных полок, стоящих длинными рядами, и выносила оттуда заказанные книги. Как всегда, обстоятельно и доброжелательно вполголоса объясняла их содержание. Держала себя так, точно бы слова привета написал ей сам Мирон и поэтому нет надобности интересоваться, кем эта записка послана.
С этого вечера у Андрея все больше стало крепнуть убеждение, что Мирон поступил несправедливо и опрометчиво. Отказаться от такой девушки из-за какого-то пустяка! Он готов был сам объясниться с нею и попросить от имени брата прощения, только одно непонятное обстоятельство пока удерживало его: почему Ольга не разыскивает Мирона, ни у кого не справляется о нем? Она же не знает, где Мирон живет и где работает.
"Ох и верно мать говорит: чужая душа - потемки", - подумал Андрей.
Он попробовал, не называя подлинных имен, всю эту историю, как случившуюся где-то и с кем-то, ему переданную, рассказать молодым ребятам, вместе с ним работавшим на стройке. Никто его рассказа не принял всерьез, сочли за неумело им самим придуманный анекдот и тут же под общий хохот стали приправлять такими подробностями, от которых у Андрея загорелись уши.
Тогда он в конце дня как бы случайно подловил прораба Федора Ильича, приметил, что тот часто хватается за спину, горбится, и вызвался проводить его домой, помочь поднести тяжелую сумку с картошкой.
Федор Ильич, хотя временами бывал и вспыльчив и горяч, но у молодежи пользовался доверием, как много повидавший на своем веку человек, и человек с чутким, отзывчивым сердцем. Он повоевал и на галицийском фронте, и потом, в гражданскую войну, прошел с боями через всю Сибирь до Байкала. К переменам погоды жаловался: болят на плече и спине рубцы от сабельных ран. Знали, что Федор Ильич многосемейный, женат в третий раз, а почему так, неохоч был рассказывать.
Они шли неторопливо, Федор Ильич просил Андрея сбавить шаг - хватался за поясницу, - и вели разговор о чем придется. О дровишках к зиме: хорошо бы достать горбыля или необрезной рейки на лесопильном заводе. О щедром урожае орехов в тайге: вот бы съездить артельно туда на недельку. О железной дороге, которую вроде бы собираются проводить вблизи их города, ну тогда такие дела пойдут. О судебном процессе над бухгалтером районной конторы "Утильсырье", растратчиком фантастически крупных сумм...
- А ведь контролер государственный, - с укором сказал Федор Ильич, каждую копеечку, как она расходуется, проверять бы должен. Этот же греб себе в карман, фальшивые накладные на тысячи рублей выписывал. А где они, тысячи эти? Обогатился чем? Тюремной камерой лет на десять. - И вздохнул тяжело: А все бабы. Бабы до тюрьмы довели.
- Дядя Федор (прораб любил, когда на работе кто помоложе так его называли), а почему - бабы?
Он посмотрел на Андрея. Румян, круглощек, даже слабый пушок на верхней губе у него еще не пробивается.
- Объясняй тебе, не поймешь. Рано еще. Хотя эвон какой уже длинной жердью вымахал! Словами рассказать все можно, а чтобы понять перечувствовать надо. Знаю я этого бухгалтера - Мурычев, - вместе - Колчака колошматили. Отважный, смелый боец, товарищ надежный. А женился плохо. Вот тебе и все. И пропал теперь человек.
- К подлогам жена его подбивала? По жадности?
- Так и знал я! Другая мысль тебе и прийти не может. По опыту житейскому твоему.
- А какая другая мысль прийти должна бы?
- Не говорю: должна. Пусть и до седых волос не приходит. Постарайся, чтобы не приходила. А женился плохо он потому, что радости от жены как от жены у него не было. Сказать так: жил с ней как в холодном погребе. Бывают женщины такие. Потянулся к другой. Это же самая злая тоска к другой тянет, когда дома без тепла, без радости. Удержу нет. Подать бы ему на развод. Ребенок. Знает он, и жена будет против. Куда же она, разведенка, с ребенком потом? Если бросит ее. И по общественной линии проработают так, что в глазах позеленеет. А к другой-то бабе любви у него не было. Просто с мужской тоски к ней тянулся. Баба это видит, опытная, с расчетом. Ищешь, голубчик, у меня утешения - возмести. И возмещал. Да ведь радость от нее получал тоже, сказать так, по фальшивой накладной. Когда без любви-то. Выходит, тоска еще злее. Откачнулся от этой, сразу нашлась новая. Утешила. Они ведь, утешительницы эти, словно осы, чуют издали, где варенье на меду варится. Так и пошло потом, сказать, по конвейеру. Где последнюю границу чести и совести своей он перешел, кто там разберется. Привлекли к суду не за моральное разложение - за растрату. А тут, конечно, вывернулась изнутри и эта сторона, - Федор Ильич снова внимательно посмотрел на Андрея. - Знаю я и сейчас, как мысль твоя работает.