Зыбин легко хлопнул ладонью по столу. Первый раз за весь день рассмеялся. Невесело, тут же гася свой смех.
- Ну как откажешь командиру полка в такой просьбе? - спросил он, ни к кому из сидящих за столом впрямую не обращаясь. Помолчал, искоса наблюдая, как другие тоже потянулись за своими мисками с кашей. - Нельзя отказать. Но отказываю. Поскольку Чулков сам себе уже объявил достаточно строгое взыскание. А за одну вину два раза не наказывают. Настроение у меня, товарищи командиры, не скрою, сегодня особенно скверное. Думаю, не надо в подробностях объяснять почему. Война с белофиннами - это провокация, сработанная реакционными кругами с далекими целями: разрушить давнюю добрую дружбу Советского Союза с этой страной. Наша дивизия вряд ли будет направлена отсюда, из Забайкалья, в район боевых действий, но все же мы на войне. Должны ли мы стать с сегодняшнего дня к себе еще более требовательными, чем были до сих пор? Или будем считать, что, поскольку до нас не доносятся раскаты артиллерийских залпов и мобилизация в нашем военном округе не объявлена, можно нам пребывать в счастливой убежденности, что никакие тревоги после Хасана и Халхин-Гола нас и не коснутся? - Он встал. Заканчивайте ужин, товарищи командиры, в надежде, что дома вас жены накормят повкуснее. А инспекционная проверка продолжается. Хочу осмотреть клуб и ленинские комнаты в казармах.
В клубе крутили фильм. Приоткрыв дверь, Зыбин заглянул в полутьму. Ударило теплотой потных тел, зал был набит до отказа, красноармейцы стояли у стен, сидели на полу. Дружно прокатывался молодой сочный хохот.
- Игорь Ильинский, - поощрительно проговорил комдив, - это правильно. А часто ли вам дают хорошие фильмы?
Начальник клуба подтвердил, что в общем к кинопрокату претензий нет. Только вот присылают очень изношенные, рваные ленты...
- Именно это называется "претензий нет"? - уже раздражаясь, перебил его Зыбин. - Тогда к вам претензия: бесхарактерность не лучшее качество для начальника клуба.
Ленинская комната в ближайшей к клубу казарме произвела на Зыбина хорошее впечатление. Было очень чисто, уютно, торжественно. С большим умением и вкусом оформлен уголок боевой славы полка. Политрук роты Ярославцев, ответственный за оборудование ленинской комнаты, толково давал необходимые объяснения.
- А вот наша стенная газета, товарищ командир дивизии, - сказал Ярославцев. - Всегда довольно острая по содер...
Он не договорил. Зыбин повернулся, куда ему показал политрук, и отшатнулся: наискосок через одну из заметок, поводя тонкими усиками, навстречу друг другу ползли два жирных черных таракана. Он до содрогания с детства не мог терпеть тараканов и пауков.
- Чулков! - Зыбин искал глазами командира полка. - Это же черт знает что такое! За это... За это... - Он не находил слов. - Развести в казармах такую антисанитарию...
- Простите, товарищ комдив, но ведь это...
- Что "это"? - сдавленным от гнева голосом спросил Зыбин. И ромбики в его петлицах, казалось, вспыхнули недобрыми огоньками.
- Они же, тараканы эти, нарисованы. - Чулков в недоумении развел руками. Шутит, что ли, комдив? Да уж такое на шутку вовсе не похоже. Подвело зрение? Впрочем, кажется, комдив не первый...
Зыбин застыл с перекошенным лицом. Как нарисованы? До него постепенно начало доходить убийственное значение этих слов. Нарисованы... В каких же дураках тогда он оказался, вспылив так яростно и грубо! По всей дивизии долго будут теперь ходить ядовитые анекдоты. Но ведь тараканы явно шевелили усами и явно ползли по листу бумаги. Он стоял спиной к стенгазете и боялся вновь взглянуть на нее. Ах, если бы там, на листе бумаги, сейчас бегали настоящие, живые тараканы!
- Кто нарисовал? - холодно спросил Зыбин, насильно заставляя себя все же повернуться лицом к стенгазете.
- Разрешите доложить. Рядовой второй роты Путинцев, товарищ командир дивизии, - отрапортовал политрук, приметив, что Чулков замялся.
Зыбин с отвращением сдернул газету со стены, скрутил ее в трубку.
- Путинцев? - переспросил он, припоминая, что какому-то Путинцеву на стрельбище он уже объявлял взыскание. - Пришлите его ко мне завтра в штаб дивизии к четырнадцати ноль-ноль.
10
Ночь Андрей провел беспокойно. Уснуть-то он сразу уснул, словно в теплой комнате растворился. Но потом на него навалились тяжелые, запутанные сновидения. Он крутился с боку на бок, то натягивал одеяло на голову, то сбрасывал почти совсем.
Иногда приподнимался, минуту сидел в оцепенении, открыв глаза, и вновь падал на подушку.
А виделись ему изрытые окопами широкие заснеженные поля, и среди них он все ходит и ходит один, отыскивая своих товарищей. Но повсюду лежат только мертвые, наполовину засыпанные песком и снегом. А пули свистят, вспарывают землю у самых ног. Укрыться от них негде и почему-то нельзя. Страшно. И не потому, что вот-вот и его срежет какая-нибудь из этих невидимых пуль, ему страшно, что никто из лежащих и полузасыпанных песком, перемешанным со снегом, уже никогда не поднимется и не заговорит.
Утром, когда на всю казарму прогремела команда: "По-одъем!", Андрей вскочил под впечатлениями ночных сновидений и в предощущении того, что снова придется бежать на плац по тревоге, хватая винтовку и шанцевый инструмент с пирамиды, потом шагать по скользкой дороге на стрельбище и там ежиться под леденящей поземкой, негнущимися пальцами нажимать на спусковой крючок. А пули снова полетят "за молоком", и командир дивизии Зыбин своим твердым, непреклонным голосом будет делать ему новый выговор.
Но все оказалось совершенно привычным. Вскочили, заправили койки, умылись и выстроились на утреннюю перекличку. Старшина оглядывал роту весело, накладок не было. А перед тем как распустить ее, он приказал:
- Путинцев, выйти из строя!
Тихонько переминаясь с ноги на ногу и наливаясь краской стыда, Андрей стоял в ожидании сердитых наставлений старшины.
Но тот, повернувшись к Андрею, сказал вполголоса и с сочувствием:
- Боец Путинцев, а дело-то получается кислое. Тебя с политруком в штаб дивизии вызывают.
Он говорил доверительно и на "ты", явно жалея молодого парнишку. Старшина уже знал, что Зыбин раздраженно сорвал стенгазету - подумать: сорвал стенную газету! - где Путинцев нарисовал каких-то тараканов, которых принял комдив за живых. В чем тут вина Путинцева? И зачем вызывают политрука? Стало быть, по стенгазете вообще разгон большой предстоит.
- Товарищ старшина, мне здорово попадет? - тронутый его доверительным тоном, спросил Андрей.
- Откуда я знаю? Время нынче военное. - Старшина многозначительно нажал на последнее слово.
На политзанятиях командир роты Кобцев тоже говорил о войне. А после него политрук Ярославцев подробно рассказывал о тех обстоятельствах, которые вынужденно привели Советский Союз к вооруженному отпору.
Андрей слушал и думал, что, конечно, если война началась, в сердце своем каждый боец должен считать себя фронтовиком. И ему вспоминались рассказы отца, прораба Федора Ильича о германской, империалистической войне и о войне гражданской. Отец счастливо избежал ранений, а Федор Ильич и порубленный и простреленный. Но о войне и тот и другой говорили, что, если защищаешь Родину, свое правое дело, о смерти не думаешь. То есть думаешь, но не о том, как и где укрыться от нее, а как ее победить. Потому что смерть на войне одолеть можно только смелостью. А того, кто от смерти прячется, она непременно сама найдет.
Он весь ушел в свои мысли. "Надо чувствовать себя и здесь как в бою", говорил политрук. Но ведь как это чувство себе ни внушай, а спать ты будешь все-таки на чистой постели, в теплой казарме, строго по часам заниматься боевой и политической подготовкой, ходить в столовую, в клубе смотреть кинофильмы, а на стрельбище посылать свои пули в деревянные щиты. И оттого что здесь ты попадешь даже в десятки, в самое яблочко, там, на Карельском перешейке, от этого ничего не изменится, не рухнет бетонно-стальная "линия Маннергейма", и своим метким выстрелом здесь, на учебном полигоне, там, в кровавом бою, ни одному советскому бойцу жизнь не сбережешь. Надо, конечно, надо чувствовать себя фронтовиком, но этого мало...