- А больше ничего вы здесь не заметили?
- Травинка, на которой они сидят.
- Так, - Зыбин взял из рук Ярославцева рисунок, - а таланта художника, исключительной его одаренности вы не заметили?
- Нет, как же, как же, товарищ командир дивизии! - облегченно вздохнул Ярославцев. - Очень талантливо! Я просто не понял вашего вопроса. Говорил о том, что здесь конкретно изображено.
- Но здесь еще изображен и легкий ветер, так мне кажется, а вы о нем ничего не сказали.
- Да, да, и ветер, конечно...
- Видите ли, Ярославцев, я вызвал вас сюда с расчетом услышать достаточно полный рассказ об интересном молодом художнике Путинцеве, проговорил Зыбин, возвращаясь к своему столу и упираясь в него сжатыми кулаками. - Вы ничего сообщить не могли. Допускаю, что действительно новое пополнение вы не успели как следует изучить. Хотя на Путинцева, на его талант не обратить серьезного внимания ну просто невозможно. Конечно, прежде всего он рядовой красноармеец и, кажется, неважный стрелок. Учить военному делу его нужно, быть требовательным к нему, как и к любому бойцу, но погубить в нем талант художника - это хуже, чем потерять красноармейца Путинцева в бою. Вывод понятен?
- Понятен, товарищ командир дивизии.
- Поначалу я полагал просто необходимым на это обратить ваше внимание. Кстати, и Луначарского по этому дал вам почитать, у него есть тонкие размышления о природе таланта, - продолжал Зыбин. - Я намерен был обязать вас лично следить за развитием художественных способностей Путинцева, разумеется, не ставя его в привилегированное положение, вернее, ставя, но так, чтобы ему самому и его товарищам не было заметно и чтобы это касалось его только как художника.
- Будет исполнено, товарищ командир дивизии.
- Нет. Теперь я решил иначе. Его мы заберем сюда из вашего полка. Доложите Чулкову, что откомандировать Путинцева он должен после того, как тот выполнит два наряда вне очереди, которые я дал ему на стрельбище. А теперь позовите его сюда.
Андрей уже запомнил, как полагается входить в кабинет комдива, но весь еще был под впечатлением услышанного им в приемной разговора штабистов.
- Боец Путинцев, где вы учились рисовать? Общее ваше образование?
- Неполная средняя школа, товарищ командир дивизии. А рисовать я нигде не учился, таким родился, мать говорила. Ну в школьном кружке занимался.
Первый раз за все время Зыбин усмехнулся.
- А кто ваши родители?
- Отец умер в прошлом году, кладовщиком раньше работал. А мама по дому.
- Вы не женаты?
- Нет! Нет! - даже с каким-то испугом ответил Андрей. Вопрос был неожиданным и для него неприятным. Он сбился с тона, забыл, что при ответе полагается говорить "товарищ командир дивизии". Повторил: - Нет, нет, - едва не добавив. "И никогда не буду женатым".
- Ну что же, Путинцев, вы свободны, - сказал Зыбин. И вдруг спросил еще: - У вас нет никаких просьб?
- Есть, - Андрея охватило сильное волнение. Не спроси его Зыбин, он никогда не решился бы произнести эти слова. Теперь, ему показалось, он взбежал на высокую гору, откуда все видно от края земли и до края.
Ярославцева словно током ударило. Что еще скажет сейчас этот боец?
- Слушаю вас, Путинцев, - проговорил бесстрастно комдив.
- Разрешите поехать мне добровольцем на фронт?
Глаза у политрука округлились. Зыбин, не дрогнув в лице ни единым мускулом, молчал. Потом спросил с прежним спокойствием:
- Почему? Чем вызвана эта просьба?
- Так ведь война же, товарищ командир дивизии! И в Ленинграде все записываются в добровольцы.
Он сказал это с такой искренностью и убежденностью в неотклонимости своей просьбы, что Зыбин не сразу нашел, что ему ответить. Собственно, сам по себе ответ был очень прост. Красноармеец Путинцев находится на действительной военной службе. Понадобится выступить на фронт всей дивизии, в ее рядах будет и он. Добровольцами в Ленинграде, безусловно и во многих других городах, записываются те, кто не служит в армии или находится в запасе, словом, кто не подлежит объявленной мобилизации.
Но ответить так - значит погасить в душе Путинцева самое дорогое: честное желание грудью стать на защиту Родины, пойти навстречу опасности, не щадя своей жизни. А он всего три раза был на стрельбище и пули свои посылает еще "за молоком", он рядовой первого года службы.
Ответить ему отрицательно? А через несколько дней перевести в штаб дивизии и дать ему здесь возможный простор именно как молодому, одаренному художнику? В этом есть и надобность - газета, клуб - и есть к этому прямая обязывающая необходимость. Ведь только что он говорил Ярославцеву: погубить в Путинцеве талант художника - это хуже, чем потерять красноармейца Путинцева в бою. А что подумает сам боец, получив как бы в противовес своей просьбе направление не на фронт, а наоборот, в наиболее спокойное место службы в глубоком тылу? Тем более что Путинцев и таланту своему не придает никакого значения, видимо, даже не сознает, что он им обладает. Он "таким родился".
Удовлетворить его просьбу? Нарушить существующий общий порядок приема добровольческих заявлений? Он, командир дивизии, властью своей сделать это может. И может сделать, что Путинцев уедет на фронт. А как сложится там его дальнейшая судьба?
Андрей ждал. Зыбин молчал. Ярославцев не отводил взгляда от комдива.
- Ваше устное заявление, Путинцев, я слышал, - наконец сказал Зыбин. И это не означало ни "да", ни "нет". - Вы оба свободны. Товарищ Ярославцев, передайте Чулкову, что я жду его завтра в четырнадцать ноль-ноль.
11
По народной поговорке, "февраль - бокогрей", но зима выдалась необыкновенно жестокой, морозной. Глубокие снега постепенно сделались сухими, сыпучими, а в вершинах деревьев снежные глыбы, не разрушенные редкими оттепельными ветрами, спеклись, и, если почему-либо крушились и падали вниз, они врубались в сугробы точно камни. Сколь осторожно ни стремились двигаться лыжники в предрассветном сосновом бору, их все-таки выдавал паутинно-тонкий скрип. Они часто останавливались и вслушивались, не отзовется ли где-нибудь темная напряженная тишина недобрыми для них звуками.
Лыжников было пятеро. Одетые в белые маскировочные халаты не только ночью, но и днем, они могли бы рассчитывать остаться незамеченными, если бы не этот предательский навязчивый скрип, который ничем унять было невозможно.
А грозящая смертью опасность таилась в тихом лесу повсюду. И неизвестно где. Может быть, в высоком намете снега, похожем на естественный, природный бугорок; может быть, за толстым стволом сосны или в сплетении ветвей молодого подроста; а может быть, и это чаще всего, в широких кронах деревьев, где неподвижно сидели тщательно замаскированные и в теплой одежде "кукушки" - финские снайперы. Идти же вперед и вперед, и как можно быстрее, было необходимо. Темнота - лучшее из прикрытий. И хорошо, если рассвет застанет уже совсем на выходе к цели. А цель - тщательно рассмотреть и занести на карту систему долговременных огневых точек противника хотя бы в той мере, в какой они окажутся доступными взору.
Пока что это загадка. Предположительно там, где кончается бор, наиболее выгодное место начала прорыва. А если это заблуждение, основанное на ложном сообщении "языка"?
Три разведывательные группы ушли в такой же поиск и не вернулись. Всех срезали "кукушки".
Андрей в цепочке шел предпоследним. Любые разговоры без крайней необходимости, даже самым тихим шепотом, во время коротких остановок были запрещены. Каждый заранее знал свои обязанности при удачном выходе к укрепленной линии противника и знал, что делать при случае, если "кукушки" начнут свою охоту.
С первых же минут после того, как их группа вступила в опасную зону темного ночного леса и приспособилась строго соблюдать размеренность движения и обязательные дистанции между собою, Андрею потоком хлынули в голову совсем посторонние мысли.
Он думал, как, наверно, бывает красив этот лес при ярком солнечном свете весной, когда все свежо и зелено, птицы поют и по веткам деревьев скачут белки. Их тут должно быть много, охотиться в таких местах нельзя. Бор этот похож на тот, который подступал к его родному городу. Правда, здесь сосны крупнее, выше и раскидистее в вершинах. Но в далекой сибирской тайге лес по-особому красив своей дикостью. Так Мирон в своем письме написал. Надо, непременно надо побывать у той вышки, где разбился он, поискать могилку Миронову. Брат ведь единственный был. Очень его не хватает.