самому.
Кого ты винишь в случившемся? Вот ты создал в своем понимании
негативную биографию Германа Петровича, да и Зенцовых тоже. А какую
они должны бы сложить для себя твою биографию? Вряд ли и для них ты
ангел во плоти, ты, которому все не нравится, в особенности
отношение Германа Петровича к Даше и беззаботная жизнерадостность
Зенцовых. Ведь там, не в тайге, все они пользовались общим
уважением. И никто из их окружения не считал, что Герман Петрович
плохой семьянин и неважный руководитель лаборатории. А Зенцовыми
просто-таки восторгались: милые люди. Если быть совсем объективным,
все они жили как все. А именно объективности сейчас у тебя и не
хватает. Ее отняла, заслонила Даша. Признайся хотя бы себе.
Как раз Германа Петровича все жалели. Дважды женился - и
неудачно. Попадались совершенно пустые спутницы жизни. Они сломали
ему и карьеру, замедлили продвижение в большую науку, эти
красивенькие и очень молодые. Зачем же ты так?
И не разобраться, пожалуй, сейчас, кто, и кого, и понапрасну
ли соблазнил составить эту компанию. Ясно только одно: он, Андрей
Путинцев, зная, что Даша отправляется в таежный поход с
малоопытными людьми, не поехать с ними не мог бы. В этом главное. В
этом все.
И еще главное в том, что он полагал себя обязанным наконец
найти "свинцового человечка". Это веление совести, не оскорбить
память отца, не превратить его честный, правдивый рассказ в
беспочвенную красивую легенду. Не мог, не мог же отец все выдумать!
Пусть не сыщется сам "человечек", но выходы-то свинцовой руды
никуда не исчезли, хотя геологи и утверждают, что эти места все
прочесаны, пройдены ранее и топтаться по тайге повторно нет
никакого резона. Тем более что письменных свидетельств никаких не
сохранилось.
Однако ж самая большая ошибка с этим злосчастным таежным
походом не в том, что подобралась очень не совпадающая по своим
характерам группа, а в том, что с такой группой следовало ставить
иные цели. Поиски же заветных нравственных святынь ему следовало
продолжать, как и прежде, в полном одиночестве. Зачем, зачем он
проговорился о "свинцовом человечке"! И о том, как искал могилу
Мирона. Для других все это не больше как экзотика. Именно с этого
началось и какое-то снисходительно-ироническое отношение к его,
Андрея Путинцева, упрямству в выборе маршрутов, увенчавшееся полным
захватом власти со стороны Германа Петровича.
И еще, еще одна ошибка. Самая ранняя. Не нужно было ему,
работающему с коллективом художников над созданием великолепного
академического атласа "Фауна и флора СССР", а сверх того на Детское
издательство и в одном избранном жанре - живая природа,
соглашаться на побочную работу для научно-исследовательского
института, в котором заведовал лабораторией Герман Петрович, и тем
самым закреплять с ним, а значит и с Дашей, знакомство. Ошибка - с
Дашей знакомство? Чудовищно! Как путаются мысли в голове! И вот...
Уму непостижимо, как могут люди спокойно спать в той большой
палатке? Ах этот дождь, дождь и черная, черная, непроглядная ночь!
А Даша так боится в тайге темноты...
6
Андрей дошел-таки до Берлина. Трижды еще попадая в медсанбат, он уклонялся от посылки в тыловой госпиталь. И каждый раз на той острой грани, когда вообще поднимался вопрос об отчислении его из действующей армии.
Он догадывался: ему помогал далекий, но имеющий большую силу генерал Зыбин. Фамилия Зыбина часто упоминалась в приказах Верховного Главнокомандующего, о нем писали в центральных газетах. А личной встречи не получалось, хотя Яниш многократно передавал Андрею добрые слова, сказанные Зыбиным о его рисунках. Значит, следил за ним. И верил в него. А ведь среди тысяч и тысяч рисунков, сделанных Андреем, не так-то много оказывалось законченных. Чаще наброски так и оставались набросками. И неизвестно, что попадалось на глаза Зыбину. Этого и Яниш не знал. Он пересылал в политотдел армии все рисунки Андрея.
Дошел до Берлина и Яниш. После подписания акта о капитуляции фашистской Германии, выслушав сообщение об этом, он признался Андрею, что очень устал.
"В боевой обстановке спать я ложился - и сразу словно под воду уходил, все исчезало. А вскакивал после сна, как на пружинах. Побрился, умылся и готов ехать, шагать, бежать бегом. А теперь заснуть не могу, голова болит, раскалывается, и утром ноги словно чугунные. Хожу, пол боюсь проломить. Такие тяжелые шаги. И зевота одолевает, противная, тягучая зевота. Недоуменно развел руками. - Вы этого, товарищ Путинцев, не испытываете?"
"Нет, - ответил ему Андрей. - Ноги у меня не чугунные. И голова не болит. Спать я стал крепче. Хуже другое: не сумел я сделать то, что должен был сделать".
"Вы сделали больше, чем могли. Говорю это без лести. Я видел, как вы работали".
"Согласен. Больше, чем мог бы, и меньше, чем должен был сделать. Тоже говорю честно".
"Ну, это за пределами моего понимания".
Андрей не кривил душой. Чувство невыполненного долга не покидало его. Да, работал он много и сделал много. И если мерить искусство рисунка обычными мерами, работал неплохо. Его рисунки ходили по рукам, ими восхищались, просили подарить на память. Всех подкупало мастерство Андрея. Но сам он оставался недоволен. Точность, правдивость - да. Ему же хотелось добиться еще и набатной силы в каждой своей работе. Добиться той потрясающей силы, с которой он в большой серии рисунков изобразил трагедию Галины, все, что произошло в ту страшную ночь. Никто, разглядывая эту серию, не мог оставаться спокойным.
Он понимал: тогда это был самый первый и самый сильный, оглушающий удар войны. Потом, став повседневными, они уже не такой жгучей болью отдавались в его сердце. Ненависть к врагу накипала и становилась все яростнее, а в конкретные образы таким же палящим пламенем перетечь не могла - не хватало профессионального мастерства. Только сама Галина в рисунках удавалась Андрею именно так, как ему хотелось.
Галина тоже дошла до Берлина. В том самом медсанбате, в который она попала с обмороженными руками. Медсанбат передвигался на запад вместе с наступающими войсками генерала Комаровского, а стало быть, и вместе с редакцией дивизионной газеты, куда причислен был Андрей. Они виделись довольно часто. Галина радостно восклицала:
"Андрейка пришел! - Поясняла: - Братец мой".
И бежала ему навстречу. Робко льнула к нему, обнимала. Сквозь гимнастерку Андрей ощущал ее маленькие тугие груди. Мягкими ладошками Галина стискивала Андрею руки, поглаживала нежно:
"Братка, береги это чудо - пальцы свои!"
И тихо радовалась, замечая в его руках блокнот и карандаши. А он боялся, как бы Галина не стала принимать искусственные позы. Он и сам не знал, почему ему хотелось рисовать Галину, когда она моет руки, вытирает их полотенцем, когда перевязывает раненых или поправляет подушки. Когда с кем-то возбужденно спорит или внимательно вслушивается в чей-то рассказ. В каждом рисунке Андрею открывались все новые и новые черты и в облике, и в характере Галины. Все более казались они ему привлекательными - преданность делу, доброта, - и очень хотелось сделать и для нее что-нибудь доброе, вызвать открытую и простодушную улыбку. Андрей показывал свои быстрые наброски, в которых Галина представала немного смешной. Она вздыхала:
"Ой, как здорово! Видел бы Митя! Он посмеялся бы с нами".
Митю никак забыть она не могла. Каждый день вспоминала по многу раз.
Андрею запомнилось. Один из тяжелораненых, молодой лейтенант Березин, которого после двух трудных операций решили направить в тыловой госпиталь, при народе сказал ей:
"Золотая! Галя! Вот тебе мой адрес домашний, дай мне свой. Останемся живы, прошу, не откажи, после войны выйди за меня замуж. Врачам спасибо. А все же это ты меня у смерти отняла, твой милый взгляд, твои заботливые руки. Полюбил я тебя, при всех признаюсь".
Очень искренне говорил лейтенант. И все кивали головами сочувственно. Потому что на фронте, случалось, на любовь смотрели как на мгновение забытья: хоть час, да мой, война все спишет. Лейтенант молил, ждал ответа, но Галина беспомощно оглянулась.