- Теперь уже я не понимаю, дядя Федор. Каких "новых замыслов"?
- Вот тебе на! Это называется "ночь проговорили"!
- Правда, не понимаю. А может быть, и говорили, да я не принял мамины замыслы за новые.
Федор Ильич оглянулся на все еще тихую, полусонную улицу. Прикинул взглядом, высоко ли поднялось солнце, опять втянулся в окно.
- Который час, Андрей? Ого! Нету много времени объяснять. И не знаю, может, новыми-то замыслы Антоновны я и зря назвал, может, они и давно тебе известны. Но вся штука в том, что все ведь начисто у Антоновны поломается, ежели ей уехать отсюда.
- Ничего не понимаю, - убежденно повторил Андрей.
- Значит, действительно еще не говорили. - Федор Ильич повертел головой. - Так вот тебе в двух словах, поскольку в этом деле и я с Надеждой заинтересован. В военные-то годы образовался в Чаусинске нашем, наверно, как и в других городах, женсовет. В смысле помощи семьям фронтовиков. Первая мысль, конечно, чем и как государство поможет. Пришли женщины и к Антоновне выяснять ее нужды. Вдова, а единственный сын - фронтовик, доброволец. Но еще раньше у нас с нею втроем, то есть я, она и Надежда моя, общая состоялась беседа. И Антоновна заявила комиссии: от государства для меня ничего не требуется, и без этого государству трудно, а я вот сама могу, хоть малость, другим семьям помочь, с огорода своего половину урожая отдам. И всю войну исправно отдавала. Но это крохи, по правде сказать. Сила тут в честном сердце, сила примера в том, как это в душах других отзывается. Такая инициатива. И вот потом одно собрание, другое, и Антоновна вместе с Надеждой и с женсоветом, понятно, на окраинных пустых землях организовали коллективное картофельное поле. Общий труд. И все семьи фронтовиков обеспечили, и даже какие-то лишки в больницу сдавали.
- Об этом ничего мне мама и не писала и не говорила, - в недоумении сказал Андрей.
- Так ведь это Антоновна же! - с удовлетворением воскликнул Федор Ильич. - Узнаю. Даже сыну родному не осмелилась похвалиться сразу, с ходу. Дескать, самое обычное это дело, после когда-нибудь проясню. А я вот обязан ее похвалить. И немедленно. Потому что инициатива Антоновны и Надежды моей дальше общего картофельного поля простерлась. Затевают нынче крольчатник. А все-таки заметь, уже с опорой на первую идею. Антоновне это лестно. Не в смысле славы, она и в газету не позволила о себе написать, а в смысле собственной душевной полноты, мол, не жадина я, только бы в свой дом тянуть, выполняю человеческий долг, веления совести. Ну пошел я, Андрей.
- Да вы же рассказали не все, дядя Федор!
- А чего? Ах, насчет тебя? Ну это пусть сама Антоновна расскажет. Ее законное право. Отнимать не могу. Хотя и темнить чего же, не знаю. А главная суть, коли на то уж пошло, вот в чем - и в чем до твоего приезда еще рассуждения наши были, - вернешься ты с фронта, привязать тебя к Чаусинску. Иначе говоря, к родному гнезду. И ничем иным тебя не занимать, кроме художественной работы. Рисуй, кистью пиши сколько хочешь, словом, совершенствуйся. А заботы о хлебе насущном для семьи не на тебе лежать должны. Понял? Настолько Антоновна уверовала материнским сердцем своим в твой талант. Допустим, о таланте она и со сведущими людьми советовалась. И пока ты воевал, Антоновна всем богам молилась, чтобы сбылись эти ее мечты, жаждала для тебя всеобщей славы. Не дутой, лишь бы имя твое в газетах да по радио гремело, а от истинных твоих заслуг перед народом. Чтобы твое владение кистью в сознание, в память народную вплавилось, как примерно наш Суриков там или Репин. Вот чего Антоновна хочет. Не отойду в сторону, к этой мысли и я причастен. Когда на все лады мы прикидывали устройство будущей жизни твоей и меня Антоновна спрашивала, в чем я могу посодействовать, я сказал: как прораб в любой час на любую работу могу поставить, но не поставлю, потому что - есть такая поговорка у строителей - после скобеля топором не тешут.
- Значит, дядя Федор, я буду писать картины, может быть, долгими годами ничего не зарабатывая, сидя на шее матери, а мама станет картошку выращивать, разводить курочек и откармливать поросят?
- Ну, Андрей, - протянул Федор Ильич, - такое придумать ума большого не надо. Да и не двужильная Антоновна, сколько раз головой обмирала. Мозговые явления. Вопрос совсем в другой плоскости. И тут Надежда моя тоже способности своя проявила. А человек она проницательный, тонкий, с добрым сердцем. Но опять же, заметь, и с обыкновенным пониманием жизни, поскольку жизнь ее терла и мяла сколько угодно. Есть у нее вполне конкретные соображения и с Антоновной вполне согласованные. Потому, наверно, Антоновна так срочно к Надежде и побежала. Словом, речь идет, чтобы тебе семью достойную образовать.
- То есть? - Андрею показалось, что он ослышался.
- Да не вслепую, конечно, - засмеялся Федор Ильич, - не восемнадцатый век. Двадцатый. Но, ты подумай, не по улицам же тебе шататься, заводить знакомства. Тем более что Антоновна мне рассказывала, и брат твой Мирон, и ты сам один раз уже сильно обожглись. А без семьи, без жены как же - это никак невозможно. Но такую, однако, жену выбрать нужно, чтобы в таланте твоем понимала, берегла его и развивать помогала. Да притом же еще чтобы и не иждивенкой была. Наоборот...
- ...был бы я у нее иждивенцем! - резко перебил Андрей. - Федор Ильич, да как вы можете...
- Не кипятись, - спокойно поднял руку Федор Ильич, - для дискуссий другое выберем время. Сейчас и некогда, и предмета нету. Одни теории. И никто ничего за тебя решать не собирается. Но есть все-таки опыт жизни, и этот самый опыт доказывает, - он постучал себя по впалой груди, - когда отгорело здесь, а со мной такое было, дальше уже на рассудок свой полагайся. На войне, скажем, нужен тыл? Обязательно нужен. При таланте картины писать и, чтобы не закопать талант этот, нужен "тыл", иначе: освобождение тебя от всего другого? Нужно. Об чем же тогда спор? О предмете? Так повстречайся сперва. Пойми, я ведь не сваха. И Надежда моя с Антоновной тоже не свахи. Но все мы твои доброжелатели. И есть у нас некоторые хорошие соображения. Вот так. Прощай пока. Заговорился я с тобой, даже ноги заныли стоять на одном месте. С Антоновной если в дороге опять разойдемся, скажи, был я здесь, но общее наше дело - другое, не это, не думай! - обговаривать вместе с Надеждой нам следует.
Он пошел, как и прежде, в давние времена, придерживая руку на пояснице, высокий, сутулый, с очень сильно затертой от долгой носки кепкой-шестиклинкой на голове.
Андрей проводил его сожалеющим взглядом. Хороший человек, действительно доброжелательный, но как же упрощенно он объясняет жизнь. Впрочем, упрощенно ли? У него своя мудрость. Проверенная личным опытом. Н-да, разговоры с матерью тоже не будут легкими. Мама, мама! И Чаусинск, родной город, в который он так стремился, выходит, вновь не станет для него родным.
Нет, не станет.
11
Эти опасения, навеянные короткой и неожиданной встречей с Федором Ильичом, стали сразу же подтверждаться во все последующие дни.
Без особого нажима, так, словно бы вскользь, мать начинала высказывать Андрею то, что с достаточной прямотой ему уже передал Федор Ильич. Однако, стоило ей уловить хотя бы малейшие признаки недовольства со стороны сына ее соображениями, она тотчас же переводила разговор на другое, стремясь, чтобы ведущую роль в нем уже занял Андрей. И было понятно, что хочется матери завоевать доверие сына, вызвать у него желание прислушаться к ее добрым, ненавязчивым советам - пусть они потом станут вроде бы его собственным мнением. Важно, чтобы он остался здесь. При ней. И она при нем. Но нигде больше, а только здесь. Без него - значит, уже навсегда одинокой, а старость и болезни неумолимы. С ним, но неведомо в каком краю белого света - все равно что срезать живой цветок и поставить в воду. Долго он не покрасуется, завянет. А тут, в доме родном, ах, какая распрекрасная жизнь может сложиться!..
И Андрей радостно соглашался с матерью в том, что больше им разлучаться негоже. И что надо всего себя посвятить только творческому труду. Это стало прямым требованием души. Ему все отчетливее представлялось большое полотно, над которым он будет работать столько, сколько понадобится, чтобы воскликнуть: "Закончено! Здесь невозможно ничего ни отнять, ни прибавить". Это будущее полотно: грозовые ли раскаты войны или мирный день планеты, пойманное "движение" - по эмоциональной силе своей в его воображении почему-то ассоциировалось с "Герникой" Пабло Пикассо, только написанное в строгой реалистической манере.