В выдвижном ящике стола Андрей отыскал маленькую книжечку, инкрустированную серебром. Он в ней делал только самые важные и дорогие для себя записи. А свободные листочки убывали и убывали, "шагреневая кожа" неумолимо сжималась. Оставалось всего два чистых листка. На одном из них Андрей написал крупно: "Женя - очень хороший человек", а последний листок вырвал. Рука потянулась к коробке спичек, сжечь его, подтвердить самому себе, что теперь "шагреневая кожа" полностью исчезла. Но в последнее мгновение Андрей передумал.
"Ирина, - написал он на этом листочке, - по неожиданно возникшему для меня обстоятельству я сегодня уезжаю в Москву. Когда вернусь, и вернусь ли, не знаю. Рассказать подробно, посоветоваться с тобой нет ни минуты времени. Извини. Передай мой сердечный привет Алексею".
Поставил в конце одну букву А. Но помедлил и твердо добавил: "Путинцев".
15
Юрий Алексеевич с Янишем поздравляли Андрея с принятым решением. А он сидел, угрюмо сдвинув брови, медленно помешивая в стакане чай хорошей, крепкой заварки, поставленный перед ним Полиной Игнатьевной.
- Все же что-то тебя, Андрей, беспокоит. Вот как мне эта штука режет под мышками, - сказал Яниш, снимая с себя генеральский мундир и вешая его на спинку стула. - Через что-то перешагнул ты сейчас с очень большим усилием. Мог бы ты нам это объяснить? По-дружески, откровенно. Хотя мы с Юрием Алексеевичем все равно обратного ходу тебе не дадим.
- Позвольте лучше мне, - вмешался Юрий Алексеевич, - на полной откровенности ответить за нашего молодого друга. Ибо к его настроению косвенно, а пожалуй, и очень прямо причастен именно я. Альфред Кристапович, все дело в том, что Андрею Арсентьевичу попросту непереносимо тяжело оказаться посторонним жильцом в чужой квартире. Отдельная комната комнатой, а все же он и не гость и не хозяин. Он будет углублен в свои заботы, я в свои, встречаться же, как сейчас, в опекунских владениях Полины Игнатьевны, присутствия которой также Андрей Арсентьевич пока весьма стесняется, придется нам за чаем повседневно. Ну и вот несходство возрастов, характеров, привычек... Я вас, Андрей Арсентьевич, не обидел своей откровенностью?
- Нет, нет, ничуть. Все верно, - отрешенно вымолвил Андрей. Он задумался совсем о другом, хотя и слова Юрия Алексеевича тоже были вполне справедливы.
- Так я и еще продолжить могу, - заявил Яниш, щедро посмеиваясь. - Вся квартира Юрия Алексеевича заботами Полины Игнатьевны светится как стеклышко. На стенах превосходные полотна превосходных мастеров. В миниатюре здесь торжественный храм искусства. Только органной музыки не хватает. На рабочем столе Юрия Алексеевича идеальный порядок. Стопы книг, стопы бумаги. И ангелы творения тихо и незримо витают над его головой...
- Черт возьми! - восхищенно сказал Юрий Алексеевич.
- Но между тем в этой высветленной квартирке есть и кухня, куда Юрий Алексеевич редко заходит, и чуланчик, куда он вообще не заглядывает, а теперь возникнет в доме и еще одно местечко, нечто подобное и кухне и чуланчику одновременно, - обитель Андрея Арсентьевича. Устоявшаяся гармония пространства нарушена. К запахам поджаренного лука из кухни Полины Игнатьевны присоединяются запахи красок из кухни Андрея Арсентьевича. С грудами хлама, заполняющего чуланчик Полины Игнатьевны, соперничают груды хлама, образующегося в чулане Андрея Арсентьевича. Ангелы творения не знают, над чьей головой им теперь следует витать.
- Ну уморили, Альфред Кристапович, - всхлипнул от восторга Юрий Алексеевич. - Мне бы до такого никогда не додуматься!
- И мне тоже, - признался Яниш. - Тут я просто прочел мысли Андрея. Уловил и вопрос, заданный им самому себе в конце таких размышлений: имею ли я право злоупотреблять отзывчивостью других?
- Фу, какое слово: "злоупотреблять"! "Зло..." - поморщился Юрий Алексеевич. - Да и "отзывчивость". Сие последнее весьма смахивает на "благотворительность". А у нас с первого знакомства с Андреем Арсентьевичем установились, как мне кажется, отношения полнейшего взаимопонимания.
- А это разве исключает возможность и право самому себе задавать такой вопрос? - заупрямился Яниш.
- С непременной обязанностью тогда и ответить на него вслух. Что вы скажете, Андрей Арсентьевич?
- Я уже ответил, - в прежней рассеянности проговорил Андрей. - Все верно.
- Вот вам, пожалуйста, - развел руками Яниш, - не ангелы творения над его головой, а сам художник витает в пространстве. Ан-дрей! Ответ-то не по существу.
И, попросив у Полины Игнатьевны еще стаканчик самого-самого крепкого чаю, под поощрительную улыбку Юрия Алексеевича Яниш стал последовательно развивать строго логическую цепь своих рассуждений, до этого высказанных в шутливой форме.
Теперь уже вникая в серьезный смысл разговора, Андрей опять со всем соглашался. Потому что приступить к коллективной работе над грандиозным атласом "Фауна и флора СССР", да к тому же и постоянно сотрудничать с Детским издательством значило жить в Москве, а жить в Москве значило надолго поселиться у Юрия Алексеевича. Иных возможностей не было.
Но жить в общей казарме, где в ряд стоит по нескольку десятков кроватей; находиться в госпитальной палате среди таких же раненых, как ты; остановиться на несколько суток в гостинице, деля ночлег в номере на двоих со вторым постояльцем; получить маленькую комнатку для себя и своей мастерской в коммунальной квартире - все это было решительно несхоже со вторжением в этот "миниатюрный храм искусства", как назвал Яниш просторный дом Юрия Алексеевича. Андрей чувствовал себя здесь мышонком, забравшимся в пещеру льва.
И не только это сейчас томило его и вгоняло в рассеянность. Он не мог представить себя оторванным навсегда от родных мест. Уж не приедет сюда погостить - нет, не приедет - мать из Чаусинска. Не посидит и он, Андрей, в пьянящем аромате хвойного леса над широкой Аренгой, рассекающей пополам Светлогорск, добрый город, так много значивший в его судьбе. Не позвонит он запросто Алексею Седельникову, приложившему столько сил, чтобы прочно поставить его на ноги. А главное, не забежит в его мастерскую, в его тесную комнату Ирина, не станет мягко, но властно сортировать его рисунки, одни как бы стирая вовсе с листа бумаги, в других отыскивая малые огрехи и заставляя художника, до исступления заставляя их исправлять.
Ему будет не с кем спорить и ссориться на самой честной дружеской основе, двоим, яростно убежденным, что пределов совершенства в искусстве нет и нет пределов стремлениям художника достичь такого совершенства; не ради славы, вот тут всегда с Ириной бесконечный спор, а ради долгого следа на земле, оставленного твоей работой.
Почему он уехал из Светлогорска, не поговорив с Ириной? Неправда, что для этого не нашлось времени. Была непонятная, неосознанная боязнь встречи с нею. А три недели, которые до этого дня он провел в Москве, позволяли написать ей письмо и получить ответ. А он не написал, хотя не думать о ней он не мог и одного дня.
Вместе с Юрием Алексеевичем они за эти три недели установили должный деловой контакт с Детским издательством, обсудили со множеством людей все стороны будущего участия Андрея в создании уникального атласа - ох как непросто оказалось это! - ему устраивали прямо-таки жестокие экзамены, просили выполнить сложнейшие пробные работы. Выручал Юрий Алексеевич своим высоким авторитетом, и это была именно выручка, а не фанатичная уверенность Ирины в таланте художника, не ее упрямая и настойчивая борьба за пробуждение и в нем самом этого чувства.
И вот теперь он вернется на короткое время в Светлогорск, чтобы собрать свои немудрящие вещички, кипы карандашных рисунков, включая "военную" выставку, этюды, сделанные масляными красками, с тем чтобы потом всем этим завалить отведенную для Андрея добрым Юрием Алексеевичем отличную комнату, превратить ее в чулан. Он вернется в Светлогорск, и что же он скажет Ирине, когда уже все решено? Скажет, что он теперь вполне оперился, поднялся "на крыло" и уходит в самостоятельный полет? Что дружеские заботы Ирины ему были нужны и драгоценны только в тяжелое для него время, что все это нынче забыто и его радости только его радости?