А может быть, он вернется в Светлогорск, словно бы крадучись соберет свое барахлишко и, не сказавшись ни Ирине, ни Алексею, укатит навсегда в Москву?
Как это все могло получиться? А началось ведь с "ярмарки невест"! Не было бы того злополучного - тут уж "зло...", "зло..." на месте, - не было бы того никому не нужного вечера, и все сложилось бы по-иному. А как теперь все это исправить?
Андрей нервно вскинул голову. Ему показалось, что он отвечает на какой-то совершенно прямой и точный вопрос, но он отчеканил совсем невпопад:
- Да, если я не вернусь к концу месяца из Светлогорска, значит, я там и останусь. Не ждите.
- То есть как? - изумился Юрий Алексеевич. - Что за неожиданный пассаж? Андрей Арсентьевич, я вас не понимаю. Простите, мне показалось, вы пробудились от сна, так произнесены были ваши слова. Но вы ведь не спали же!
- Андрей изобретает новые формы шуток, - пояснил Яниш. - Но почему-то в момент, когда мы уже перешли к серьезному разговору.
- Я не шучу, - сказал Андрей. - Обстоятельства изменились.
- Вот здесь, сейчас, за этим столом? - в недоумении протянул Яниш. Какие же обстоятельства здесь могли измениться?
- Они были все время, но я о них вспомнил только сейчас, - виновато и хмуро сказал Андрей. - И обстоятельства очень важные.
- Например? - строго спросил Яниш.
- Этого я не могу сказать, ни за что не могу сказать, - твердо ответил Андрей. - Но поверь мне, Альфред, очень, очень важные.
Наступила тяжелая пауза. Яниш медленно натягивал свой генеральский мундир. Юрий Алексеевич ворошил редкие седые волосы, словно бы что-то припоминая. Он первым прервал молчание.
- Что ж, не будем вторгаться в святая святых, тем более что однажды подобный финал разговора с Андреем Арсентьевичем у меня уже случался. Позволительно ли мне будет только спросить: какой позиции я должен держаться до истечения этого месяца, поскольку ваш неприезд в начале нового месяца станет означать, что все наши сложнейшие и столь заманчивые договоренности разрушены? И еще прошу прощения: когда вы намерены выехать в Светлогорск?
- Это вы меня простите, Юрий Алексеевич, - дрогнувшим голосом ответил Андрей. - Мне страшно предстать перед вами каким-то шалопаем, безответственным болтуном, то и дело меняющим свои устремления... Если можно, пусть все останется так, как есть, пока я вернусь или не вернусь в Москву. А в Светлогорск, если удастся купить билет, я уеду сегодня.
Яниш вызвался проводить его до вокзала и помочь приобрести билет через военную комендатуру. До ближайшей станции метро они решили пройтись пешком. Яниш не скрывал своего недовольства уклончивым ответом Андрея.
- Знаешь, - говорил он, - со стариком ты обошелся просто безжалостно, он воспитан на иных понятиях...
- Да, да, я понимаю, он уважает в человеке "святая святых", - сказал Андрей.
- Еще больше он уважает откровенность младшего перед старшим. А к тебе он отнесся и привязался как к сыну. Ведь его мечта о том, что после войны дом наполнится родными голосами, не сбылась. Убитые из могил не встанут, а уехавшие далеко обрели себе новую интересную жизнь. Общение с Полиной Игнатьевной для него - это, конечно, отрада, но все же его внутренний мир искусство. А гости у него бывают не каждый день. Гости, иными словами, собеседники, говорящие с ним на одном языке.
- У меня нет совсем языка!
- Он бы тебя выучил своему языку. Не лексикону. Лексикон у него не нашего времени. Но мысль, знания - это неисчерпаемый колодец. Кстати, я заметил, с тех пор как мы расстались с тобой в конце войны, ты тоже прошел какую-то высокую школу.
- Вот в эту школу и еду я получать аттестат зрелости, - вырвалось у Андрея.
- Так чего же ты темнил тогда? Кто она, эта "школа", эта "святая святых"? На этот раз как коммунист коммуниста спрашиваю. Не в порядке партийной дисциплины, конечно. А по-товарищески.
- Даже в порядке партийной дисциплины, Альфред, не скажу. А по-товарищески о таком не спрашивают, если сам человек не может сказать.
- Не хочет!
- Это одно и то же. И слушай, Альфред, ежели заговорили мы как коммунисты. Тогда, во фронтовой обстановке, я очень отчетливо представлял свои партийные обязанности - вести за собою других. И мои рисунки в какой-то мере этому способствовали. Они были моим боевым оружием. Стреляли. И поражали цель, как и пули из винтовки солдата. Теперь я исправно плачу членские взносы, посещаю партийные собрания, занимаюсь в сети партийного просвещения, но прежней духовной ответственности за каждую свою новую работу не ощущаю с той же силой. Вот прошла у меня персональная выставка военного рисунка. И я понимал: это выполнение моего партийного долга. Но если я теперь начну для академического атласа или для Детского издательства рисовать птичек и бабочек...
- Это снова будет выполнением твоего партийного долга, - вставил Яниш, - если ты птичек и бабочек сумеешь нарисовать хорошо. Атлас этот ты станешь составлять, что - для себя или для людей, для познания мира?
- Все это так, Альфред. Но, может быть, вернее мне отказаться от "птичек и бабочек" и остаться навсегда военным художником? Если отыскать бы все архивы, их мне хватит до конца дней. А потом, я, кажется, тебе рассказывал, мне хочется создать о войне и крупное полотно, свою "Гернику".
- Похвально. И верю, таланта твоего для этого достаточно, ты "Гернику" свою создать способен. Единственно, чего я не пойму, - почему ты работу военного художника противопоставляешь работе художника мирных дней и резко не в пользу последнего?
- Так совесть мне подсказывает.
- Это серьезно, - сказал Яниш. - К велениям совести надо прислушиваться. И если она обязывает тебя оставаться верным исключительно военной теме, что же тут сопротивляться? Но ты упоминал еще и о партийном долге. Вот здесь, скажу я тебе, дело обстоит иначе. Партийный долг вовсе не обязывает каждого и после войны все время ходить с винтовкой за плечами. То есть аллегорически - да, помнить о вражеском окружении, но мирную-то жизнь нам надо строить! И двигаться вперед с твердой верой, что не война, а мирный труд - естественное состояние человечества. Стало быть, ты не окажешься плохим коммунистом, если станешь хорошо иллюстрировать детские книжки, воспитывая в ребятах чувство прекрасного, чувства товарищества и доброты. Тем более если ты поспособствуешь еще и созданию уникального атласа, который вот как необходим для нужд мирной и мировой науки. Нет, нет, ищи свои недостатки как коммуниста не в том, что и каким способом ты рисуешь - тут тебе всегда полная свобода дана, ищи свои недостатки в том, какой тебе видится твоя роль художника в современном обществе, в мире.
- А ты, Альфред, объясни точнее, конкретнее, на примерах.
- Ишь, чего захотел! Ты можешь на одном дыхании жанровую картину, семейку, скажем, из семи родственников изобразить, когда их одолел демон противоречия? А в каждом человеке, в том числе и в тебе, тысяча чертей и только пять ангелов сидит. Где же я с беглого взгляда на тебя всю эту банду персонально перечислю? Да и негоже постороннему в чужом хозяйстве разбираться. Лучше-ка ты сам чертей в себе поищи. За хвост их лови и поодиночке выбрасывай. Я, знаешь, например, из себя какого одного жирного черта выкинул? Начисто перестал сквернословить, чем, грешен, временами во фронтовой обстановке был одержим. Вот тут и сопоставь: партийный билет у сердца, а трехэтажный мат на языке. Совместимо это? А повторяю: в человеке тысяча чертей. Так что работа очистительная предстоит и длительной и нелегкой. Ну а о светлогорской "школе", которая тебя столь значительно преобразовала, так и не скажешь?
- Не скажу. Девятьсот девяносто девятый черт не позволяет.
- Ладно! Тут я согласен и на ангела. "Школу" свою по имени назвать не хочешь - пусть! - а о "школьной системе" старику милейшему ты все же сразу телеграммой сообщи. Никто за тебя так, как он, не бился.
Об этих последних словах Яниша Андрею вспомнилось тогда, когда он повернул ключ в двери своей мастерской в Светлогорске. "Никто так не бился..." И он не оборвал Яниша. Какой черт задержал на языке имя Ирины?