хвощом.
Ну что же, сделать или нет первый шаг в эту глухую черную
ночь? Опять "или - или". Согласиться с холодным, остерегающим
рассудком или поддаться интуиции, внутреннему зову, влекущему вниз,
к Зептукею? Последний раз думай, Андрей.
1
Выбора не было. Собственно, он уже состоялся. По определению и настоянию врачей. Вести спокойный, размеренный образ жизни, регулярно посещать поликлинику, как можно больше бывать на воздухе. Альтернатива этому... Врачи деликатно разводили руками.
И шестнадцать лет после "первого звонка" - микроинфаркта - Андрей подчинялся их диктату.
Вел размеренный образ жизни. То есть денно и нощно работал в своей мастерской, страницу за страницей в ряду с другими художниками создавая удивительный атлас "Фауна и флора СССР". Выполнял наряду с этим многочисленные заказы Детского издательства по иллюстрированию и оформлению книг. И бесконечно обращался - по давнему еще определению Юрия Алексеевича к "квадратуре круга", картине, написанной маслом, в которой - единственно в которой! - он желанного решения никак найти не мог. Ему удалась даже своя "Герника". Нет, не в единственном полотне, подобном бессмертному творению Пабло Пикассо, как виделось Андрею поначалу, а в больших динамических сериях военных рисунков: "За нами Москва", "Впереди только вперед", "Люди с красным крестом", "По выжженной земле", "Весна. 1945". Все эти серии рисунков, развивающие основную мысль выставки, так и оставшейся в Светлогорске, - с запретом самому себе вывезти ее в Москву, - составили весомый каталог и были с единодушным восторгом встречены прессой. Он сделался обладателем многих дипломов и Почетных грамот. А главное, добрых отзывов бывших фронтовиков. И это был прекрасный, размеренный образ его жизни. Жизни, наполненной высоким смыслом.
Хотя нечасто, посещал Андрей и поликлинику. Он чувствовал себя всякий раз отвратительно, когда участковый врач сам без вызова появлялся в его квартире справиться о здоровье. Это как бы отдавало со стороны Андрея некоторым чванством.
На воздухе же, помимо коротких вечерних прогулок, а днем выходов в гастроном или в столовую, он бывал регулярно. Однако не совсем так, как это представлялось медикам, полагавшим, что на летнюю пору, месяца на три, "свободный художник" Путинцев уезжает куда-то в дачное Подмосковье. Андрей же забирался в далекую сибирскую тайгу. Один. Без спутников. С каждым новым походом все больше углубляясь в ее труднодоступные места.
Это стало его страстью. Душевной потребностью и привычкой. Он уже не мог жить без таких зачастую рискованных походов. Он и сам не знал, с чего началась его привязанность к таежным скитаниям. Еще по рассказам отца, тайга виделась ему враждебной стихией. Брату Мирону, наоборот, она сразу полюбилась. А обернулась все же гибелью. Хотя тайга ли в том была виновата? Ирина тоже погибла в тайге. Случись воздушная катастрофа над чистым, открытым полем, возможно, пилот и сумел бы посадить горящий самолет. Только и здесь чем же тайга виновата?
Хотелось понять ее. Хотелось поговорить с ней как с живым существом: она ведь живая! И перенести этот разговор на полотно. Разговор, оказавшийся той самой "квадратурой круга", решить которую он так пока и не смог за долгие годы. Получались статичные пейзажи, покорявшие взгляд своей красотой, а живого дыхания в них не чувствовалось. Того дыхания, которое в сказочном народном творчестве позволяло одухотворять горы и реки, кряжистые деревья и нежные луговые цветы, ветер и по небу бегущие светлые облака. Надо было слушать и слушать тайгу. Всегда разную, переменчивую, и схватить оком художника не какое-то отдельное в ней мгновение, заставив его под кистью своей остановиться, - "Мгновенье, ты прекрасно!" - схватить само движение. Как это иногда отлично удавалось сделать со стрекозами, воробьями и прочими земными обитателями. Движение, как ты прекрасно тоже! Но тайга Андрею никак не открывала эту свою тайну.
Зато она открыла другую тайну - очарование странствований по ней. Да, они были нелегкими, особенно для больного сердца. Уставали и ноги. Временами досаждал страшный таежный гнус. Но разве можно было с чем-то сравнить благородную усталость на привале, когда рядом с тобою пылает маленький костер, а в вершинах молодых кедров безбоязненно резвятся, прыгают белочки? Можно ли где-нибудь еще увидеть такой далекий и чистый горизонт, как взобравшись на горный перевал, с которого видно во все стороны света? И где еще найдется такой первозданный цветущий покров земли, сухая ли это сосновая грива или зыбучее болото - значения не имеет, - как в сибирской тайге?
И еще одна властная сила тянула Андрея на трудные таежные тропы, делаясь с каждым годом неодолимей. Кроме работы, только в тайге не чувствовал он душевной усталости от общения с людьми. Они его мало интересовали. Поговорили, расстались - и все. У них свои заботы, у него свои. Заботы далеко не схожие. Они идут в свои жилища, к семьям, к домашним радостями ссорам, он возвращается в пустую комнату, где даже собственный голос теряется.
Андрей посещал собрания художников, был избран даже в состав ревизионной комиссии союза, не уклонялся от поручений, которые ему давались. Но выступать с трибуны он не рвался, он это знал, и это понимали товарищи оратор он был не из лучших, робел перед любой аудиторией. Так и считалось: Путинцев для мольберта, а не для трибун.
Ему частенько представлялось, что он оказался на маленьком, поросшем светлым черемушником островке, окруженном плещущими в берег пенными злыми волнами, которые смывают постепенно одну цветущую черемуху за другой. Пришло известие о смерти Мирона. Потом умер отец. Растворилась в далеком от него мире Женя. Сгорела в воздушной катастрофе Ирина. Скончалась мать, так и не пожелавшая расстаться с милым сердцу ее Чаусинском. Вместе с Юрием Алексеевичем похоронили они Полину Игнатьевну. Ненадолго пережил ее и сам Юрий Алексеевич. Не осталось совсем вокруг него той свежей зелени, создававшей прежде некоторую защиту от ударов стихии, и волны теперь точили камень у самых его ног.
Новых знакомств он не искал. Нет, знакомства, конечно, завязывались, островок в действительности был не так уж мал, но к этому островку новые люди лишь как бы подплывали на лодке, а рядом с Андреем на землю не ступали. Лицо его становилось все более угрюмым, безулыбчивым. А разговаривал он с людьми всегда вежливо, деликатно, всеми мерами стараясь им делать добро. И он ничуть не обиделся, услышав однажды в Детском издательстве брошенные ему вслед слова: "Свинцовый монумент". Их выговорила молоденькая, кокетливая корректорша. По своему возрасту она имела право сказать эти слова. Только не так бы громко. Андрей среди художников давно уже слыл "монументом", мастером с известным именем, а "свинцовый" с портретной точностью характеризовал угрюмость его лица. Против чего же восставать?
Андрей был прописан в квартире Юрия Алексеевича, но после его кончины отказался от каких-либо прав на нее, хотя иных претендентов и не существовало. Из Хабаровска приехал старший сын, директор большого завода, чтобы распорядиться оставшимся от отца имуществом. Картины сдал в Министерство культуры, книги по вопросам искусства оставил Андрею, а себе не взял почти ничего, кроме семейных реликвий. "Все должно находиться там и у того, где и кому оно принесет больше пользы", - сказал он.
Взамен большой квартиры Юрия Алексеевича городские власти предложили Андрею комнату в коммунальной квартире и творческую мастерскую, бывший склад в торговом помещении какого-то многоэтажного дома. Он не стал возражать. В мастерской было тепло и сухо, достаточно места и для дивана - прилечь, когда прихватит сердце, - и, главное, для обширного, постоянно переписываемого заново полотна "квадратуры круга". Грубо оштукатуренные кирпичные стены не смущали Андрея, он не успел избаловаться комфортом у Юрия Алексеевича. А длительные выходы в таежные дебри переносили его почти в фантастический мир, столь прекрасной была щедрая сибирская природа.