Свинцовый залп
Узник Сторожевой башни
Дикий крик, вопль живого терзаемого тела взметнулся из темного угла, ударился о низкий каменный потолок и затих, сменившись хриплым стоном.
Оплывшая сальная свеча, прилепленная к краю хромоногого стола, задергала огненным языком от тяжелого дыхания рыжеволосого человека, сидевшего около стены в большом деревянном кресле. Рыжеволосый покосился в темный угол, откуда теперь неслось громкое ознобливое лязганье зубами, какое бывает только при неистовой, нечеловеческой боли.
— Што, пес, не глянется? — тяжело уронил рыжий набухшие злобой слова. — Годи, не так еще взвоешь! Подбавь, Маягыз, аль забыл, как с дыбой обращаться? Ну!..
Огромный, словно ствол векового дуба, башкир, обнаженный до пояса, утопил в улыбке узкие глаза.
— Подбавлю, бачка, мне лапши не жалко.
Башкир нагнулся над чем-то, напряг в усилии голую спину, рванул. Послышался хруст, а за ним снова крик не крик — вой недобитого животного.
— Ну, скажешь теперь? — подался к темному углу рыжий. Снял со стола свечу и поднял ее над головой. — Не застуй, Маягыз, отойди в сторону.
Свет робко просочился в угол, выхватил русую голову, молодое лицо, серые большие, чуть навыкате, глаза и струйку крови на подбородке.
— Ничего не знаю, — зашевелились потрескавшиеся губы. — Пошто пытаешь?
— Так ли, милаш? А кто засылы к казачишкам яицким да башкиришкам на озеро Иткуль, штоб на завод шли, делал? А кто двоеданов[1] науськивал, штоб мои рудные шахты рушить, они-де божью землю сквернят, не знаешь?
— Не знаю.
— А кто по всей Чусовой лосманов упреждал, штоб мою барку с пушечным литьем не водили, тоже не знаешь?
— Нет.
— И про пугачевских шпыней не ведаешь?
— Не ведаю! — через прикушенную губу выдавил пытаемый.
— Ты со мной не шути, Савка! — взмахнул свечой рыжий. — Я ведь и до смерти забить тебя могу.
— Не хвастай, хозяин. Большая кость и волку поперек горла встанет.
Рыжий усмехнулся холодно, одними губами.
— Чистая голуха! Его бьешь, а он пуще борзость свою показывает. Сызнова начинай, Маягыз, упрям нечистый. Крути его до последнего!..
— Терзай, душегуб! — хлестнуло криком из угла. — Недолго уже тебе лютовать осталось! Придут вот казаки с Яика, да орда со степу подвалит, тряхнут они товды твоим заводом. А работные людишки, думаешь, не взбунтуются? Заморил ты их на заводской огненной работе, кровью с нее блюют!..
Рыжий не ответил, а Маягыз торопливо бросился в угол, зажал одной рукой рот кричавшего, другой, сорвав со стены ременный кнут, резнул им по судорожно бьющемуся телу. Изо рта, зажатого рукой башкира, вырвался только хрип. Рыжий спросил с недоброй лаской:
— Што, копоско? Боишься ты, вижу я, Савка, Маягызовой щекотухи.
А Маягыз, освирепев, уже размахнулся во всю ширь, кнут тоненько, по-змеиному свистнул и тугим обручем обвил обнаженную поясницу со следами не заживших еще рубцов. Тело Савки выгнулось в бешеном усилии освободиться, вырваться и, вдруг обессилев, повисло на дыбе. Рыжий испуганно метнулся к Маягызу:
— Легче, бусурман! Убьешь — ничего тогда не узнаем.
Башкир виновато скалил зубы.
— Хватит на сегодня. Кажись, на пожарной полночь пробило. Кайдалы надень да прикрой его от холоду какой ни на есть лопотиной. Небось, к утру оклемается…
Рыжий накинул на плечи медвежью шубу и, нагнувшись, шагнул за порог низенькой двери. Маягыз снял бессильное тело с дыбы, надел на Савку смыги — цепи, сковывавшие наискось обе руки и ноги, и, как был полуобнаженный, шмыгнул тоже за дверь, потушив на ходу свечу. Возясь с тяжелым запором толстой чугунной двери, башкир увидел хозяина. Тот стоял около окна заплечной и молча, отсутствующим взглядом смотрел на зарево завода, домны которого не потухали и ночью. Услышав ржавый скрип ключа в замке, хозяин обернулся.
— Иди на кухню, Маягыз: за работу — а ты сегодня ловко работал — тебе там травничку поднесут. Знаю, орда неумытая, любишь выпить, хоть и запрещено тебе это твоим законом. А ключ сюда дай, да накажи профосу[2], глядели бы караульные зорче, никого штоб к заплечной не подпускали…
Хозяин положил ключ в карман и зашагал по-медвежьи, вразвалку, к господскому дому.
Неспокойной была эта ночь для хозяина, Хрисанфа Тулинова, владельца Крутогорского завода. До рассвета тяжелыми шагами мерил он горницу из угла в угол. Злоба душила его, как крепкая водка. Но ровны и размеренны были его шаги, спокойно лицо. Лишь изредка, когда уж слишком жгло сердце, подходил к столу и отхлебывал из туеса холодного, со льда, сыченого питья. Хрисанф знал, что злоба, именно как водка, туманит мозги, а ему сейчас более, чем когда-либо, нужна была ясная, свежая голова. Вот уже с половины зимы чувствует он, как что-то страшное и неминуемое надвигается на его завод, а помочь ничем не может. Вот уже скоро год как по Уральским сыртам, ущельям и долинам огненным потоком разливается пугачевщина, родившаяся там, в глубине киргизских степей. Месяц назад видел он с балкона своего дома большое зарево на юге. Это горели его соседи, Дуванский и Кумлякский горные заводы, подожженные башкирами, пугачевскими помощниками. А вскоре от верных людей узнал он, что и вокруг его завода бродят подозрительные люди, не иначе пугачевские шпыни и лазутчики. Значит, отдавай им на разгром свой завод? Нет, не будет этого!..
1
Так на Урале в старину звали староверов: они со времен Петра I платили двойную дань (подать).