— Ишь, как запел! — тоже улыбнулся зло Первуша, следя за драгунами, стягивавшимися к завалу. — Вы, дворяне да заводчики, железные носы, заклевали нас, черную кость. Да ладно уж, рассчитаемся коли-нибудь!
— Сейчас и рассчитаемся! — крикнул офицер. Пуля свистнула, оторвав Афанасию мочку уха.
Выстрел офицера словно оживил завал: он ощетинился пиками, рогатинами, вилами.
— Бей царицыно войско! — взмахнув дубком, первый спрыгнул на тракт Первуша. За ним посыпались работные.
Драгуны дали залп из карабинов. Им недружно ответили ружья работных. А перезарядить карабины драгуны не успели. Пока продули стволы, пока вытащили из гнезд шомпола, схватились за лядунки — работные уже навалились.
— В сабли! — крикнул офицер, поднимая на дыбы своего злого горбоносого «киргиза». Но кони драгунов, напоровшись на «чеснок», лягались, давали свечки, вертелись, не слушаясь шенкелей и поводьев, и подставляли всадников под удары врагов. А работным, обувшимся в поршни из толстой кожи, «чеснок» был не страшен. Свалка, окутанная пылью, то подкатывалась к береговому обрыву, то снова жалась к Чирьевой горе.
Офицер как привязался к Первуше, так и не отставал от него. Тяжелый офицерский палаш наносил короткие, быстрые удары, но или промахивался, или встречал его дубок. Улучил, наконец, момент для удара и Первуша, ахнув пудовым дубком с широкого размаха. Он метил в шляпу офицера, а попал на шею коня. Выпучив глаза и оскалив зубы, конь прянул назад. Один только миг видел Афанасий две пары глаз, обезумевших от боли, — человека и коня.
Первуша устало смахнул пот со лба и подошел к краю обрыва, но увидел только круги, расходившиеся по волнам Белой.
Афанасий обернулся. По тракту носился десяток, не больше, драгунов на взбесившихся лошадях. Работные ловили их и, сдергивая с седел, бросали через голову на землю. Так бабы в жнитво, хватая за свясло, перебрасывают за спину готовые снопы. И дюжие работные, играючи сажавшие в печь четырехпудовые крицы, без труда расправлялись с драгунами.
Бой затихал…
Стратон замолчал, глядя на пепельно-белые облака, повисшие над Чирьевой горой.
— А дальше как дело было, Стратон Ермолаич? — не утерпев, спросил я.
— Как дальше дело было, точно не скажу, — ответил лесник. — По-разному в народе говорят. То будто бы разбили рабочие колокол на куски и похоронили под Чирьевой горой, а то будто бы сбросили в отработанный рудник вон там, в безымянной пади. А говорят и совсем другое: сняли будто с колокола цепи да канаты и свергли его в Белую. Вечный-де покой усопшему будет на дне речном, а река колокол-могилу песочком занесет. Уветливая и пристойная могилка будет! Точно никто не знает, но коли здесь где-то Митяй похоронен, то и назвал народ омут, что под Чирьевой горой, Колокольным. Видите его, омут?
Я долго смотрел на пенистый водоворот…
Вызывайте 5… 5… 5…
В костре сливались и шипели огненные змеи. Иногда там звучно потрескивало, и раскаленные угли стреляли в снег. Около костра оттаивали две банки английских мясных консервов и большой кусок сыра. Чуть дальше стояла в снегу коробка шоколада, тоже английского, с рельефным изображением бородатого короля на плитках. Консервы, сыр и шоколад — плата палачам. Их двое: Прошка Зырянов, сын архангельского лавочника, пристроенный папашей на спокойную и безопасную службу в офицерских денщиках, и фельдфебель Внуков, бывший архангельский старший городовой. Они сидели на ящике из-под галет, а к ногам их собачонкой жался «максим», в приемник которого фельдфебель заправлял ленту. За спинами денщика и фельдфебеля стояли, курили и смеялись комендант радиостанции «Югорский шар» поручик Синайский, немолодой, сутулый, без офицерской выправки, и Швайдецкий, начальник метеорологической службы, он же инженер рации. Канадская меховая куртка с золочеными вензелями какого-то ведомства на плечах, стеганые на гагачьем пуху брюки, высокие желтой кожи сапоги и вязаная шапочка с помпоном делали Швайдецкого похожим на английского офицера.
За инженером и поручиком зябко переступало с ноги на ногу «пехотное прикрытие» станции — отделение кое-как обученных юнцов из добровольцев.
А по другую сторону костра пятеро били заступами и ломами крепкую, как камень, промерзшую землю тундры. Им было жарко. Они расстегнули полушубки, сбросили шапки, и от волос их на морозе шел пар.
Свивались в клубки и злобно сипели в костре огненные змеи; холуй Прошка, не утерпев, уже жевал шоколад, с чавканьем и сопеньем обрызгивая королевскую бороду; ехидно похохатывал Швайдецкий. Железо заступов и ломов звенело о вечно мерзлую землю.