Поручик сокрушенно вздохнул и, отходя за костер, сказал церковным своим голосом:
— Давай, фельдфебель!
Внуков взялся за ручки затыльника. Прошка, все еще жевавший шоколад, расправил ленту. Черный короткий палец пулемета опустился и показал на пятерых, стоявших у края могилы. Васюк увидел, как задрожали вдруг, будто в ознобе, руки фельдфебеля, а лента, тоже вздрагивая, туго пошла в замок. Однако выстрелов он не услышал: сразу оглохший, упал, но тотчас вскочил и оглянулся. Пулемет молчал. Четверо твердо стояли над могилой. Петр, перехватив обреченный взгляд паренька, жалеюще улыбнулся ему непослушными губами.
«Промахнулся городовой», — затомился Васюк смертным ужасом, всем телом ожидая второй пулеметной очереди. Но пулемет по-прежнему молчал, а услышал он голос коменданта:
— Одеваться и марш в помещение! С песней!
На обмороженной щеке Никиты задергалось темное пятно.
— С песней? — прохрипел он и пошел на костер. — Издеваетесь, драконы?
Поручик положил руку на кобуру и спросил тихо:
— Взбесился, чертушко морское? На тот свет торопишься? Могу, могу!.. Фельдфебель, веди команду! Обязательно строем и с песней!..
Первыми торопливо зашагали добровольцы.
…На станцию притопали с «соловьем-пташечкой», но когда вошли в «кубрик», сразу почувствовали тяжелую усталость в теле, а в душе тоскливую пустоту и затаившийся страх. Медленно разделись и, побросав полушубки на нары, надолго замолчали. Весел и радостен был один лишь Васюк. Каждой жилкой ощущая ликование возвращенной жизни, он сладко потянулся и сказал, улыбаясь счастливо:
— От смерти, чу, не посторонишься, а тут, гляди-ко, смертушка сама посторонилась.
Матвей ответил со злостью:
— Неужели не сообразил, деревня? Им без радистов да без электриков не обойтись — замолчит станция. Поэтому и помиловали тебя. А пришлют весной смену, чего нам с тобой ждать, как думаешь?
Васюк перестал улыбаться и обвел всех испуганными глазами. Но все молчали, слушали, как поет, подвывает и подсвистывает печная труба.
Петр сидел на скользком, обитом белой жестью верстаке и в тысячный, может быть, раз перечитывал выцарапанный на жести кем-то из прежних зимовщиков отчаянный и тоскливый, как собачий вой, стишок:
Васюк вдруг всхлипнул и по-ребячьи, кулаком, вытер слезы.
— Помрем мы здесь. А почо помирать, почо в ямину-то ложиться? За какие грехи?
Он повалился на нары лицом в холодные вонючие полушубки и заплакал навзрыд.
Петр медленно слез с верстака и деловито сказал:
— Давайте думать, техники-механики, как дальше жить будем.
Серые плотные облака спустились до крыш. Прибой шел на берег темной, плотной и маслянистой, как мазут, волной. С моря в пролив между берегом и островком Сокольим напирал матерый карский лед. Он «дышал». Длинные отлогие валы, вестники приближающегося шторма, медленно поднимали и опускали плывущие льдины. Недаром «дышащим» зовут поморы свое холодное море. Это дыхание придавленной льдами бури, эти бесшумно плывущие белые призраки рождали смутную тревогу.
Петр стоял у радиомачты — металлической иглы в тридцать метров высотой, делая вид, что проверяет мачтовые оттяжки. Но, прижимая ладонью тугие тросы, он зорко оглядывал строения станции.
Их было четыре: «кают-компания» — жилой дом с пристройкой, здание радиостанции, баня и сарай. В «кают-компании» роскошествовали Синайский и Швайдецкий. Поручик днем «втирал внутрь спирт», как называл он свои запои, вечером пел под аккомпанемент пианино положенные по церковному требнику акафисты, тропари и кондаки, а ночью мрачно, исступленно молился. «День во грехах, ночь во слезах», — покаянно бил себя в грудь поручик и клятвенно уверял, что после изгнания большевиков из России он уйдет в Соловецкий монастырь и примет схиму. Швайдецкий помногу ел, спал тяжелым, как паралич, сном и в очередь с комендантом гремел на пианино вальсы, мазурки и танго.
Прошка и Внуков располагались во второй комнате жилого дома; добровольцы безнадежно скучали в пристройке.
А солдаты-радисты жили теперь в трех разных местах: двое в наскоро отепленном сарае, двое в бане, а Васюк оставлен был в «кубрике», в общей спальне радистов при рации. Так распорядился Синайский, чтобы не сговорились снова бежать. Вахты они несли по двое, причем двойки эти то и дело комендантом перетасовывались. Встречаться вне вахты им строго воспрещалось, а с наступлением темноты их запирали. Окна «кают-компании» Синайский распорядился заплести колючей проволокой и, словно готовясь к осаде, на чердаке жилого дома поставил пулемет. На случай же, если придется пустить его в дело, на дворе жгли огромный костер из плавника. Дымно-багровые его отсветы на незрячих от морозных узоров окнах были похожи на зловещие зарева близких пожаров и нагоняли на ребят тоску…