— Есть! — гаркнул возбужденно моряк. — Эх, мать пречестная, и насолим драконам, и наперчим, и нагорчим!
Мотор чихнул, дал вспышку, другую, третью и запел густо и ровно. Затем всплыл высокий, протяжный гул разрядника. Диски шли с быстротой трех тысяч оборотов в минуту.
— Петя, у динамы щетки шибко искрят, — забеспокоился Никита.
— Ни черта! Нужна вся мощность. До Детского две тысячи. Отойди!
Петр сам нажал рубильник передачи. В углах реле вспыхнули, погасли и снова вспыхнули молнии. В зубцах разрядника рявкнула, пробивая воздух, электрическая искра. Комната осветилась злым зеленым светом.
Петр перешел в аппаратную, и сибиряк протянул ему снятые наушники. Колпинец был тонким мастером настройки и отстройки — большая его рука легла на ключ, и ключ запрыгал, выбивая точки и тире морзянки.
— Детское… Детское… Детское… — вслух повторял Петр передачу. — Отвечай срочно… Отвечай сию минуту… Мы в тылу у белых… Вызывайте пять… пять… пять… Да здравствует мировая революция! Перехожу на прием.
Петр снял руку с ключа.
— Стоп двигатель! Рубильник разомкнуть! Включить батарею к усилителю.
Тихим золотистым светом затлелись лампочки пятикратного усилителя. Никита и Матвей подошли на цыпочках и стали около приемника.
Петр начал искать настройку Детского. Напряженно ловил трески и шорохи в мембранах. Свел раздраженно брови. Все то же, обычное: каркает что-то Карнарвон, шепчет биржевые бюллетени Эйфелева башня, тоненько насвистывает Науэн. И вдруг родился в мембранах новый звук. Запел высоко, напряженно, перетянутой струной.
— Пять… Пять… Пять… Говорит Детское… Слышим вас… Плохо, но слышим… Слушаем вас ежедневно… Держитесь, товарищи… Белым скоро конец… В оккупационных англо-американских войсках волнения. Наше наступление на Онегу развивается успешно… Не падайте духом. Свобода близка… До свиданья, дорогие товарищи.
Петр выключил приемник. Он был бледен, кусал губы.
Никита часто задышал и не то застонал, не то заскрипел зубами.
— Чего молчишь? — грубо крикнул он Петру. — Тут душа в ознобе!
— Детское ответило. Свобода близка, — сказал Петр и пересказал слово в слово передачу Детского. Затем снял наушники и долго молчал, охватив голову руками. А когда поднял голову, глаза его растроганно улыбались. — Дома побывал. Наши заводские трубы видел.
— Как это? — удивился Матвей.
— От Детского до нашего Колпина два шага. Видно. И Петроград видно, Исаакий. Знаете, какой город Петроград? Одних мостов четыре сотни. Был бы дома — в Питере побывал бы, — тихо вздохнул Петр. — Может, Ленина увидел бы. — Он встал и поискал глазами. — А Васюк где?
Васюк по-прежнему сидел в «кубрике».
— Ты слышал, Васюк? — пошел к нему Петр.
— Слышал, — ответил Васюк негромко. — Думаешь, я на Ленина не посмотрел бы? Ленин, он мужиков землишкой помалу оделяет.
— Не помалу, Вася. Как есть все отдает.
— Чо плетешь? Я не маленький, — совсем по-ребячьи обиделся Васюк, но поспешно отодвинулся, освобождая Петру место на нарах. — Нашу Тойму возьми. Округ нас монастырской-то пашни, может, две тыщи десятин, а может, и три. Отдай-кось всю-то мужикам! Тут и Ленин пробарышится.
— Ты мне веришь, Васюк?
— Для чо не верить? Верю, дядя Петя, — поднял парень на Петра внимательные и ожидающие глаза.
— Вот и верь, что Ленин всю землю мужикам отдаст. Что есть в России, всю!
Окончательная какая-то правда прозвучала в голосе рабочего, и Васюк улыбнулся доверчиво и успокоенно.
…Промерзшее колесико дверного блока визжало, но дверь не отворялась, вырываясь у кого-то из рук под ударами шторма. Четыре пары широко раскрытых, немигающих глаз уставились на нее.
— Это туляк! Сенька! — засмеялся облегченно Матвей и, подбежав к двери, налег на нее.
Дверь распахнулась. В моторную влетел веселый снежный вихорек, а за ним, как на облаке, вплыл Прошка. Прислонившись изнеможенно к стене, он начал отплевываться, будто наглотался воды. А за ним вошел и Семен. Встав за спиной денщика, он начал подавать руками непонятные какие-то сигналы.
— Буран трос оборвал. Было заблудился, — жалобно проскулил Прошка, выгребая из-за ворота снег, а туляк опять засигналил руками, показывая, что он разрезал напильником трос, а концы его закинул к чертовой матери. — Вот собачья служба, мать твою богородицу! — тоскливо, с растяжкой выругался отдышавшийся, наконец, денщик.
— Верно. По собаке и служба, — растянул Матвей толстые губы в брезгливой улыбке. — Зачем пожаловал, гостенек дорогой?