Теребит Хрисанф сквозную реденькую свою бороденку, жадно тянет холодный мед. Отдать бунтовщикам завод для Хрисанфа все равно что сердце вырвать. Нелегко заполучил он Крутогорский завод, никто не знает, какими темными и страшными путями пришел он к богатству да почету. Худая молва шла о Тулинове по округе. Говорили, что он бывший колодник и в молодости с шайкой беглых грабил шедшие вниз по Чусовой купеческие да казенные караваны. Но показалось ему это дело малонаживным и хлопотным, и решил он разбогатеть разом. Поступил в приказчики к богатому купцу, который вдруг во время поездки на свой дальний завод пропал бесследно. Говорили, что зарезал его в горах Хрисанф. Сидел он по подозрению с полгода в Екатеринбургской судной избе, да сумел оправдаться, выпустили. С той поры и пошло Хрисанфово богачество. Присмотрел он здесь, в Крутых Горах, рудное местечко, заарендовал его у горного начальства — и задымил Крутогорский завод, теперь уже первогильдейского купца Хрисанфа Тулинова. Многие говорили про крутогорского заводчика, а правду кто же знает? У Хрисанфа не спросишь. Он даже жениться не хочет: боится, видимо, чтобы нечаянно как-нибудь, в сонном бреду хотя бы, не выплеснуть из души то страшное, что похоронено в ней навеки.
Из-за завода Хрисанф и врагов себе нажил, врагов смертельных, которые сами погибнут или его шею к земле ногой придавят. Первые враги — это иткульские башкиры. Издревле их вотчиной были Крутые Горы, а тут вырос вдруг вонючий, огнем дышащий завод. Что им до каких-то ку́пчих, заключенных Хрисанфом с горным начальством! Одно знают башкиры: ограбили их, отняли дедовскую землю. И не раз уже пытались они сжечь ненавистный завод, да все не удавалось, только своих «батырей» потеряли в перестрелке с заводским гарнизоном. Другой враг — двоеданы, тайные скиты которых раскиданы по тайге вокруг завода. А Хрисанф леса жжет на переплавку руды, пропадает зеленая «мати-пустыня», оголяется земля — открываются святые скиты глазам никонианцев, еретиков и табашников. Наконец, третий и наиболее опасный враг были его собственные заводские работные людишки. Хрисанф буквально морил их на тяжелой работе — на заводе, на «жигальных хуторах», где обжигался для заводских домен уголь, и особенно «в горе», в железно-колчеданных шахтах. Не раз пробовали бунтовать работные, да тяжела на расправу у Хрисанфа рука. Зачинщикам — батоги, кнут, дыба, а всех остальных заковывали наглухо в цепи и отправляли «в гору». А оттуда выход тоже только один был — в могилу. Такие свирепые расправы Хрисанфа получили полное одобрение горного начальства.
Хрисанф сжал кулаки так, что ногти впились в ладони: эх, ежели бы только башкиришки, орда поганая, да кержачье[3] проклятое ершились, или бы свои работные людишки взбунтовались — не страшно бы это было! В бараний рог бы их скрутил!.. Есть у Хрисанфа на заводе и свое войско, и солдаты горной команды, и своя полиция — профос, и даже свой палач — Маягыз. Царем чувствует себя на Крутых Горах Хрисанф. Коли бы своя, домашняя беда, управился бы, не охнул. А тут напасть извне идет, вся Исетская провинция словно в огне горит. Под Екатеринбург даже подступили было бунтовщики, да разгромило их знатно царицыно войско под Сысертью. Есть, правда, у Хрисанфа доброхоты среди горного начальства, но разве вспомнят они о нем теперь, когда кругом такая заворошка идет, когда поднялось «генеральное взбунтование», как печатали в «Санкт-Петербургских ведомостях». Нет, на помощь начальства надеяться нечего.
Хрисанф переменил в светце догоревшую свечу и снова зашагал, тяжело скрипя половицами.
Правда, до сих пор беда обходила его завод. Вот здесь, кругом и около вертелась она, в пепел обращались соседние заводы, а Крутогорский — цел и невредим. Работные людишки уже за волхвита-колдуна почитать Хрисанфа стали: отводит-де глаза пугачевским отрядам. Но в последние дни почувствовал Хрисанф, как пугачевская петля легла вплотную и на его шею. А все из-за этого змея, шахтаря Савки Топоршина…