— Имею приказ господина поручика разогнать вас! Вахта остается, остальные марш каждый в свою помещению. Я проследить должон, — заносчиво сказал Прошка.
— Разогнать должон? — недобро переспросил Никита и, схватив с брезента огромный гаечный ключ, подбросил его на ладони. — А ежели тебя этим по кумполу? И отволокем подальше. Потом все скажут: заблудился и замерз.
Прошка попятился к стене и, стащив зубами рукавицу, расстегнул кобуру.
— Не балуй! — оскалил зубы Семен, не отходивший от денщика, и показал ему похожий на кинжал напильник.
— Бросьте, черти! — резко крикнул Петр. — Сейчас же бросьте!
Ключ и напильник звякнули об пол, а Никита вдруг присвистнул, гикнул, притопнул и пошел на Прошку в грозной, яростной пляске.
Денщик не спускал с него ополоумевших от страха глаз и не снимал руку с револьверной кобуры.
Шифровки искажали и путали, но не больше двух-трех за неделю, а задерживали часто — на сутки и даже на двое. Вечерами, работая одинаковой с Омском волной, «гадили эфир». А когда Омск или Архангельск, скомкав передачу, замолкал, являлось Детское, благодарило и подбадривало:
— Хорошо работали, товарищи… Мы слышали… Держитесь так месяц, два… Скоро белых вышибем.
— Не беспокойтесь за нас. Продержимся, — отвечал Петр. — Передайте товарищу Ленину привет от нас пятерых.
Детское ответило:
— Товарищ Ленин и все Советское правительство переехали в Москву. Но привет ваш ему передадим.
Ребята повеселели. Поняли, какое могучее оружие у них в руках. Словно и они бьют залпами по белым гадам. А начальство мрачнело с каждым днем. Заподозрили, что на рации творится неладное. Поручик потемнел, подсох, ходил с расстегнутой кобурой. А Швайдецкий брал солдат на испуг. Воровскими, частыми и коротенькими шажками перебегал он двор и, ворвавшись неожиданно на рацию, метался по аппаратной и моторной так, что длинный маузер бил его по толстому бедру. Вынюхивал, высматривал, грозно и понимающе хмуря брови. А после его ухода ребята ржали во всю глотку. Они уже пронюхали, что инженер рации — «липа», не знает аппаратуры, мотора, даже морзянки, как не знает всего этого и Синайский. Словом, пока все было в порядке, «хоть на адмиральский смотр», как шутил Никита.
А несчастье нагрянуло, как всегда, неожиданно.
Николин день[14] поручик решил отметить чтением священного писания в присутствии всего гарнизона и хорошим пением «вечной памяти невинно убиенному государю императору Николаю Второму». Накануне для всей станции была объявлена генеральная баня и стирка. После памятной ночи, когда ремонтировали исправный мотор, солдаты впервые сошлись вместе. Последними должны были прийти Никита и Васюк. Но пришел один моряк. Войдя в баню, он гаркнул боцманской скороговоркой:
— Стричься, бриться, в бане мыться, песни петь и веселиться!
Это было сказано для фельдфебеля, подслушивавшего снаружи, за дверью. А подойдя к Петру, матрос шепнул:
— Васюк захворал. Сразу, понимаешь, подшибся. Плачет и молится. Цинга, надо думать.
Петр отшвырнул рубаху, которую выжимал, надел на голое тело полушубок и пошел в «кают-компанию».
Комендант сидел у открытой печки на шкуре белого медведя. Швайдецкий что-то жевал за столом. Петр доложил о болезни Васюка и попросил выдать для больного лекарства и положенную противоцинготную провизию.
— Лекарств у нас нет, — ответил уныло поручик, не вставая с пола и глядя по-прежнему в печку. — А противоцинготная провизия есть. Но я не дам.
— Как это не дадите? Парень погибнет тогда, — сжимая в кулаки задрожавшие пальцы, по-прежнему спокойно и вежливо сказал Петр.
У поручика дернулось плечо, но он не ответил. Молчал и Швайдецкий, с сытой ленью ковыряя в зубах зубочисткой.
Опять заныло простреленное легкое, и, сдерживаясь из последних сил, Петр сказал, не повышая голоса:
— Вы люди или не люди?
Поручик медленно, покачиваясь, поднялся, и теперь только Петр увидел, что комендант вдребезги пьян. Но сказал ой неожиданно трезвым, лишь странно свистящим голосом:
— Если ты, с-сукин с-сын с-солдат, с-сию же минуту не исчезнешь, я застрелю тебя, как с-собаку!
…Петр долго стоял на крыльце «кают-компании». Лунный свет зелеными холстами ложился на снег. После двухнедельного шторма опустилась на море и тундру тупая и мягкая, как вата, тишина. Где-то очень далеко в проливе остро и звонко выстрелил лед, и лежавшие вокруг крыльца собаки вскочили, уставив уши на пролив, а затем хором завыли. Петр представил себе, как слушает этот похоронный вой одиноко лежащий в «кубрике» Васюк, и, схватив на крыльце багор, молча огрел ближнюю собаку. Стая с визгом разбежалась.