Все ясно! Игра солдат-юшаровцев открыта. И все-таки — на, выкуси! — раньше марта до Юшара не добраться.
Вахта сдана и принята. Никита, зевая и потягиваясь, ушел в «кубрик». Утро обещало быть спокойным. Сегодня рождество, и в «кают-компании» по случаю праздника, надо полагать, спят без задних ног.
Семен включил прием, нацепил на уши телефон. Корабельные часы над аппаратом показывали восемь утра. Архангельск, обычно очень аккуратный, начинавший тарахтеть ровно в восемь, молчал. Из «кубрика» несся густой, заливистый храп спавших ребят.
Только Васюк не мог понять, спит он или нет. Как будто бы не спит, слышит тиканье часов в аппаратной и вздохи яростно почесывающегося Семена. Но тогда почему же он дома, в Тойме? Он стоит в толпе парней, а мимо под хмельной, подзадоривающий гик и свист удалых, полупьяных кучеров, под озорную перебранку, под хохот бубенцов и поддужных колокольчиков мчатся крылатые тройки. Это же масленая! Это вокруг церкви и дальше, на выгоне, ярится, плещется, играет красками масленичное катание. Стелются в полете хвосты и гривы бешеных коней, серебряными рублями сверкают подковы, визжат и звенят подрезные полозья. И несется мимо Васюка богачество, уездная знать: мельник-вальцовщик Вавилов, лесопромышленник Мукосеев, «хозяин тайги и тундры», спаивающий и обирающий самоедов и вогулов, сипатый от сифилиса Падерин. А вон на вороной тройке, хвастливо увешанной лисьими хвостами, мчатся братья Волковы, льноторговцы-оптовики, арендующие у монастыря под свои льнища по тысяче десятин. Правит старший братан, Симеон. И не поймет Васюк, как это случилось, но мчится вороная тройка прямо на него, а он, скованный непонятной тяжестью во всем теле, не может ни убежать, ни увернуться. И радуется купец Васюкову бессилью, хохочет, блестя белыми зубами на пьяной румяной роже, и орет с гордой, веселой злобой: «Десятинки наши хошь отобрать? С Лениным снюхался? Ан нет, голяк, нам ленок-ростун, долгун да плаун, а тебе нищева сума, изгребь! Получай вот!..» Натужась, рвет на себя купец алые шелковые, с серебряными пряжками вожжи, и взвиваются над пропащей Васюковой головой беспощадные копыта коренника, а его заломленная дуга, под которой сходит с ума колоколец, уперлась в самое небо.
Васюк закричал жалобно и очнулся от тяжелого забытья…
Но почему же по-прежнему где-то далеко-далеко визжат по снегу подреза волковских ковровых саней, почему опять кричит что-то краснорожий Симеон? Нет, это громко кричит туляк Сенька, стоящий в дверях «кубрика»:
— Петь, а Петь! Едет кто-то. Слышишь? Сюда кто-то идет.
Петр разом проснулся, приподнялся на локте и прислушался. Со двора донесся хруст снега под полозьями, но его заглушил взрыв бешеного лая станционных собак. Так они лают только на медведя или на чужих. А затем послышался приглушенный стенами самоедский окрик на оленей:
— Хаеп-тае-ей!.. Хо!..
— Неужто самоеды пришли? — спросил Никита. Все уже проснулись и сидели на нарах. — Однако рановато бы им.
— В разведку, Никита! На двор! Живо! — приказал Петр, спрыгивая с нар.
Никита вылетел за дверь. Следом за ним выскочил колпинец.
— Две нарты, четверо людей, один пулемет. Беги на перехват! К нам веди! — скомандовал Петр и вернулся в «кубрик».
Вот кто-то шарит уже дверную ручку.
— Идут! — звонко крикнул Никита, широко распахнув дверь.
— Заступ возьми! — успел шепнуть ему Петр, указывая на заступ, тот самый, которым рыли могилу, а сам сел у стола и раскрыл вахтенный журнал.
…Первой в комнату просунулась стриженная в кружок голова самоеда. Опасливо оглядевшись, он вошел, неся в обеих руках, как ребенка, английский винчестер. Его засаленная малица наполнила комнату тошнотворными запахами ворвани и рыбы. За ним шагнул через порог второй, высокий, запеленатый в дорогие меха, опиравшийся на винчестер, как на палку.
— Поручика Синайского могу видеть? — простуженно спросил высокий.
— Я, — встал Петр. — А вы кто будете?
— Поручик Данков, — поклонился приезжий, бросил бесцеремонно на вахтенный журнал меховые рукавицы, но руки не протянул, оглядывая удивленно и недоверчиво засаленную Петрову телогрейку, его солдатские прокуренные усы и руки с въевшейся в кожу металлической пылью. Эта нерешительность поручика была для Никиты сигналом. Моряк ударил заступом плашмя по скуле незваного гостя, и тот повалился на стол, свесив безжизненно руки. Винчестер его упал к ногам Петра, негромко звякнув.