В чудесной долине, среди кипарисов и олив, расположился монастырь. Он стоит на самом берегу реки Куше, затерявшейся в зарослях чинар. Над монастырем находится деревня Пермишийон. Вокруг — поля, сады, парки, огромный луг, родники… И повсюду тенистые уголки.
Эльбасанцы приходили сюда обычно во время праздников на пикники. Помню, здесь всегда справляли праздники самарджины — мастера по изготовлению седел.
Тогда на весь Шен Иони звучали два народных оркестра.
Уж поскольку я упомянул о самарджинах, позволю себе заметить, что и я был с ними некоторым образом связан: когда мы жили в Корче, отец отдавал меня летом в подмастерья к одному эльбасанскому самарджину, чтоб я не болтался без дела.
В Шен Иони, кроме церкви и помещений для священников, монахов и служителей, стоял еще один большой дом, куда каждое лето приезжало на отдых несколько эльбасанских семей.
Весной, летом и осенью Шен Иони становился оживленным, как Эльбасан. У родников, на лугах, на берегах реки, берущей начало близ деревни Речан, в оливковых рощах и окрестностях мельницы весь день гулял народ. Мужчины пили раки и пели песни. Женщины били в бубны.
Старухи раздували костры, готовили пищу и пили кофе чашку за чашкой. Малыши играли среди зелени. Мы, ребята постарше, бродили в зарослях фруктовых деревьев, переходя от одного дерева к другому.
Сколько Коконеш ни охранял эти деревья, все было напрасно. Дети всегда ели фрукты из монастырских садов. Да и не только дети. Знаменитые, величиной с кулак, сливы Шен Иони никогда не успевали дозревать. Их еще недозревшими съедали женщины и девушки. Я уж даже не помню, сколько раз лазил для них на деревья за этими сливами.
Расскажу вам про Коконеша. Он работал служителем в монастыре. Одни говорили, что он пришел сюда уже монахом, но Коконеш не облекался в черную рясу, как остальные монахи. Он носил обыкновенные штаны, а на голове, огромной, как две головы, — феску. Другие говорили — и это, по-моему, вернее, — что он был когда-то нервнобольным. Нервнобольных посылали в Шен Иони и держали их связанными в подвале, кормили одним хлебом, поили уксусом и били. Случалось, говорят, что в результате такого обращения некоторые излечивались. Так, по-видимому, вылечился и Коконеш, раз он вышел из подвала.
Коконеш был среднего роста, широкий в плечах и немного кривоногий. У него были огромные глаза, которые становились безумными, когда он сердился. Я никогда не видел его спокойным. Он или кричал, или смеялся. Кричал он резко, безобразно, а смеялся так, как смеется человек, который не совсем в себе. Зато драться никогда не дрался.
Коконеш сторожил самое драгоценное сокровище в Шен Иони — сливы. Но так как он целый день кричал или смеялся и имел хорошую привычку не драться, то ему редко удавалось нагнать страху на ребят.
Меня Коконеш не поймал ни разу, хотя и знал, что я один из самых отчаянных охотников за сливами. Он умел охранять деревья и выслеживать ребят, но я тоже не уступал ему в хитрости.
Коконеш каждый день купался в маленькой речке, около мельницы, в конце луга, под высокими инжировыми деревьями. Точно в это время я подкрадывался к инжирам. Там росло несколько деревьев с белыми, таявшими во рту плодами и один — два «арапа» — черных инжира. Даже в Крабе, считавшемся царством инжиров, нет им равных.
Обычно я приходил на речку раньше Коконеша. Сперва эта глубокая речушка, где прыгали большие лягушки, зеленые и безобразные, и где, по рассказам, попадались даже змеи, пугала меня. Но, увидев, что Коконеш ежедневно купается там, набрался храбрости и я. Об этом никто не знал. Узнай мой отец, он, без сомнения, побил бы меня, хотя в тот год мне уже следовало поступать в лицей. После купания я растягивался где-нибудь в тени, скрытый высокой луговой травой, и прислушивался, не идет ли Коконеш.
Он спускался из оливковой рощи или поднимался с полей над рекой, а иногда пересекал луг поперек, похожий на огромного быка, измученного жарой. Но, откуда бы он ни появлялся, шуму производил достаточно. То пел какой-нибудь церковный тропарь, пел как нельзя хуже, то кричал кому-нибудь, кого видел вдалеке, или кричал просто так, на всякий случай, чтобы испугать малышей, если они вертятся около груш. Прохладная вода во время купания доставляла ему такое удовольствие, что он заливался громким смехом, как ребенок. Даже голос его становился тоньше.
Это было самым удобным моментом для налета на инжиры. Я в несколько прыжков обшаривал ветку за веткой, пихал за пазуху инжир и исчезал.
Издалека все еще доносилось «ха-ха-ха» — Коконеш плескался в воде. Вскоре мы обобрали весь инжир — на нижних и средних ветках не осталось ни одной ягоды. Полакомиться мог только тот, у кого хватило бы смелости залезть на самую вершину. Редкие ягоды, оставшиеся там, уже переспели. Они свешивались с ветвей все ниже и ниже, но не падали. Не стоило бросать в них камнями — они все равно бы не упали. А шуму бы мы наделали. И мы пожирали глазами эти переспевшие ягоды там, на верхушке инжира. Они блестели на солнце, как капли росы, из них выступал уже сахар.