Роберт Гуискарди — нормандский принц, девятьсот лет назад захвативший Албанию в войне с византийским императором.
Содержание трагедии заключается в том, что он влюбляется в одну албанку и его убивают из ревности.
Ученик, исполнявший роль Роберта Гуискарди, очень старался. Умирая от кинжала своего соперника, он падал на сцену, как столб, и разбивался не на шутку, что служило предметом всеобщего восхищения.
«Как здорово он играет! По-настоящему разбивается, бедняга!»
Однажды произошел следующий случай. Роберт Гуискарди с таким старанием играл свою роль, что, падая со всего размаха на сцену, ударился головой о перекладину. Перекладина сошла с места, сцена пошатнулась, как от землетрясения, и все повалилось на Роберта.
Зрители, ошеломленные, вскочили. Кто-то зааплодировал, полагая, что пьеса должна оканчиваться тем, что опрокидывается сцена, а не закрывается занавес. Бедный Роберт Гуискарди стонал под декорациями, и кровь лилась рекой из его прошибленной головы.
Наконец люди поняли, что произошло.
Кто-то сказал:
— Куда ему до Миран эфенди! Когда тот вонзил кинжал в грудь своей жене, не было и капли крови!
— Да у него нож был картонный, балда! — ответил другой.
— Неужели? А я думал, что он его так ловко всадил! — удивлялся третий.
Такой у нас был в старину театр.
ТОСКА
О очень тяжело было мне расставаться с родителями. Сентября 1927 года я ждал с радостью и любопытством: пойду в среднюю школу, в лицей. Но чем ближе подходил этот день, тем сильнее пробуждалось во мне тревожное волнение. Смогу ли я жить один? Без родителей, без сестер, без братьев? Я понимал, что это нелегко, но что же делать? К тому же до сентября еще оставалось время.
Сентябрь наступил. Отец решил сам проводить меня в Корчу. Захотела поехать с нами и мама. Чтобы разлука не показалась мне такой тяжелой, мои родители тоже отправились вместе со мной. Мы поехали вчетвером, взяв с собой еще самую младшую сестренку, родившуюся несколько месяцев назад.
В Корче родители провели весь сентябрь. Занятия в лицее начинались в октябре. Тогда же начинались занятия и в эльбасанской Нормальной школе, где преподавал мой отец. В конце месяца отец с матерью сели на автомобиль и уехали, оставив меня одного в интернате.
В интернате никогда не бываешь одинок. Тем более не мог быть одиноким я, потому что несколько моих эльбасанских товарищей-однолеток тоже поступили вместе со мной. В лицее учились даже мои двоюродные братья, но, несмотря на это, я все же чувствовал себя одиноким, настолько одиноким, что нельзя описать. Я плакал по ночам, плакал днем, плакал в постели, в комнате для занятий, на улице и в классе. Ничто не могло меня утешить, ничто не могло заменить мне семью.
Мой отец, знавший, что я нелегко свыкнусь с разлукой, два раза в неделю звонил мне по телефону — в среду и в воскресенье. Иногда говорила по телефону мама или старшая сестра. Мне хотелось слышать их голоса. Я вспоминаю, как однажды написал отцу, что забыл голос сестренки. Правда ли это, трудно теперь сказать. Тогда же мне так казалось, так я думал.
Но эти свидания, вместо того чтоб успокаивать меня, только добавляли мне волнений, добавляли слез. До двенадцати — тринадцати лет я рос мальчиком не очень крепкого здоровья. Особенно тяжело, правда, не болел, был смелым и бойким, но малярия — в Эльбасане болели ею очень многие — не оставляла меня в покое. Бледность никогда не сходила с моего лица. От любой пищи у меня портился аппетит, и я плохо ел.
Итак, отчасти от волнений, отчасти оттого, что пища в интернате мне была не по нутру, я начал быстро худеть и ослабевать. Первые месяцы того учебного года я больше провел в постели, чем за школьной партой. В довершение всех бед заболел еще желтухой и измучился вконец.
Отец приехал ко мне в ноябре, очень обеспокоенный, с явным намерением увезти меня с собой. Но, хотя я все еще не освоился с разлукой, самолюбие взяло свое. Кроме того, насколько мне помнится, я уже понимал, какой причиню себе вред, если брошу на время школу. Решив, что до рождественских каникул уже недалеко, я скрепя сердце сказал отцу, чтобы тот возвращался в Эльбасан, и дал ему слово больше не плакать, есть фасоль и макароны и не снимать шерстяной фуфайки.
Ох, уж эта мне фуфайка! Однажды, когда мы жили в Шелцане, я сильно простудился. Тогда мама надела на меня фуфайку, связанную из местной шерсти, толстую, как панцирь древних воинов.
Отец уехал, а я не сдержал ни одно из своих обещаний. Плакал по-прежнему, ничего не ел; а что касается фуфайки, то дал себе слово: умирать буду, а фуфайку не надену. И ждал рождественских каникул, считая дни на зернах кукурузы, как говорит пословица.