Ни одного светящегося окна. А ведь многие еще не спали. Десяти часов не было. Керосиновые лампы, свечи, лампадки горели внутри домов потаенно, так же как надежда на лучшие дни. И свет этой надежды, занавешенный от посторонних глаз, не просачивался наружу вовсе.
Бочкин впустил Орлова в калитку. Помог подняться на крыльцо. Привычно погремел щеколдой в двери. Гавриловна не заставила долго ждать. В ту же секунду заскрипела досками пола, выбила плечом забухшую внутреннюю «теплую» дверь. Жилой, домовитый воздух ударил из щелей тамбура, просочился на улицу, касаясь настывших лиц Бочкина и Орлова.
— И… ктой-та?
— Свои, гыхм!
Гавриловна впустила мужиков. Однако Бочкин, потоптавшись в тамбуре, в дом не пошел, а повернул за порог.
— Стало быть, рядом я… Ежели зачем спонадоблюсь. Счастливо, гыхм, оставаться… — И, продубасив сапогами в ступени, исчез, как в море-океан сорвался.
— Ну, вот он и я, Гавриловна. Простить меня должна… За поздний приход. Дела.
— Темень, мгла, а у него дела! Да по таким-то ночам однеи разбойники трудятся. Проходи, сымай сапожища-та. Ha-ко вот чесанки испробуй, чай, налезут: у Васьки мово ножища — сорок пятый! Сам себе колодку строгал для каталя. Ну как, чаво?
— Спасибо, влезло. У меня сорок четыре.
— Тоже ножка — не приведи господь! А и то, хоть на мушшыну похож. Куда ни глянь, разные шпендрики плюгавые. Ступай, ступай ко столу… Самовар два раза доливала, укипел весь… А ты, Лёнюшка, спи, пострел. Не высовывайся, прошла твоя череда. Вон, вона в занавеске глазенок серенькой! — приглашала Орлова посмотреть на подглядывавшего внука. — Кто по нонам не спит, у того голова из живой в каменну превращается. От тяжести.
У Гавриловны посередине дома, в отличие от Бочкиных, громоздилась настоящая русская печь, беленная и ухоженная, в занавесочках, в травках сушеных да пучках смолистой лучины. В черных печурках прятались — где рукавица подпаленная, где обмылок, а где и гриб сухой завалялся. Или коры-бересты свиточек…
Внучок Лёнюшка находился на печке. Отогнув край занавески, жадно уставился он на незнакомого дядьку, ростом напоминавшего отца.
Свет в большой комнате исходил от малюсенького фитиля коптилки. Гавриловна сходила в сени, принесла оттуда лампу керосиновую. Засветила ее на столе, поближе к самовару. Совсем праздник получился.
— Еканомия теперь… с энтим делом, — кивнула на лампу. — Ну, да по такому случаю… Слязай, Лёнюшка, гости у нас!
Последние свои слова Гавриловна произнесла каким-то совершенно иным, незнакомым не только Орлову, но и близкому ей Лёнюшке голосом. Такой внезапный даже для самого себя голос люди держат где-то за семью печатями и вдруг — проявят! И так неожиданно прозвучит он, голос этот нечаянный, словно в другом регистре и на другом наречии. Так оно бывает: подопрет что-то хорошее или даже очень плохое — и прорежется… И люди оборачиваются на такой голос. И спящие просыпаются.
Светлоголовый загорелый Лёнюшка оказался угрюмым, почти сердитым мальчиком лет десяти. Выцветшие густые бровки сдвинуты, губы сжаты, взгляд, налитый обидой, так и расплескивал возмущение.
— Лёнюшка у нас городской. Московской… Каждое лето у меня. Молоком отпаиваю. А война сполучилась, и все по-другому. Василья, сынка мово, майором сделали и на фронт. Верочка пишет: Лёнюшку не отправляйте. Потому что Москву бомбить могут. Пишет: сама к вам приеду. Да чтой-то не приехала. А намеднись Лёнюшка учудил: ранец на спину с сухарями — и в Москву! На лисапеде. Хорошо, не пустили добрые люди…
— «Добрые»! — зыркнул зелеными глазищами Лёнюшка. — Человек к своим пробирается. Из окружения! А его берут и в… спину толкают! «Марш домой!» А мой дом в Москве!.. Гады! — поднял Лёнюшка злые глаза на Орлова, словно тому и предназначалось ругательное слово.
Мальчик сидел аккуратный. В полосатой рубашечке, застегнутой на все пуговицы, в брючках и даже в начищенных ботинках.
— Это он вас ожидал. Вырядился… Как на елку.
— Вы командир? — не разжимая губ, поинтересовался Лёнюшка.
— Допустим… — Орлов невольно потянулся пальцами к вороту гимнастерки.
— Понимаю. Конспирация. Возьмите меня с собой. Ведь вы в Москву пробираетесь?
— Вот ты злишься, Леня, что тебя не пустили. Нехорошими словами тех людей обзываешь. А ведь там стреляют, на шоссе… Убивают. И те, кто тебя не пустил под пули, они добра тебе хотели. Ты об этом не подумал?
— Хотели бы добра… Немцев бы до Москвы не…
— Больно ты прыткий! Сиди уж, не брызгай слюной! — напустилась на внука Гавриловна.