За день, проведенный в бегах по городу, Орлов основательно настыл и даже несколько овлажнел носом. Теперь, лежа на печке, ощутил он подлинное блаженство от врачующей доброты кирпичного тепла.
Где-то внизу, словно у подножия горы, в долине, шептала свои молитвы Гавриловна.
Орлов уже уплывал в сон, когда неугомонный Лёнюшка дотронулся до него, пролепетав:
— А сколько у вас кубиков было? У моего папки две шпалы! На войне ведь не всех убивают? Вас не убили, может, и моего папку не убьют?.. Правда?
— Правда, малыш. Кого любят, тот дольше сохраняется. А ты ведь папку своего любишь?
— Еще бы… А у вас есть сын? Или девочка?
— Нету. У меня есть только мама. Не успел жениться. Занят был очень.
— А почему вы без кубиков? — не унимался Лёнюшка.
Орлов долго молчал. Но что-то подсказывало ему, что отвечать нужно. Именно Лёнюшке, мальчику. Которого ни обмануть, ни лишить ответа нельзя. Грех, как бы выразилась Гавриловна. К тому же, предчувствовал Орлов, и облегчение ему после исповеди будет…
Старушка тем временем увернула фитиль в лампе, задула огонь. В дальнем углу ее спаленки, над изголовьем, мерцал совершенно капельный, мельчайший огонек лампадки перед иконой, и сюда, на печь к мужчинам, сквозь щели перегородки попадал оттуда уже как бы и не свет, а всего лишь призрак его.
— У меня четыре шпалы было, Лёнюшка… И командовал я полком.
— И… как же? А дальше что? — подталкивал мальчик.
— А дальше… Я хотел спасти полк. Для этого нужно было чуточку отступить.
— Отступить? — переспросил Лёнюшка. — Обязательно отступить?
— Да. Иначе полк попадал в окружение. Позднее… Так и получилось. Почти все погибли в полку. Но полк не погиб!
— Не понимаю… Все погибли, а, говорите, полк не погиб?
— Знамя… Знамя полка уцелело. Мне посчастливилось… Я успел вытащить знамя из огня. И вот теперь я вынесу его к своим. Я приду в Москву, Лёнюшка, и предъявлю знамя. И снова буду командовать полком! Мы тогда славно дрались… Можно сказать, до последнего. Понимаешь?
— Понимаю. А дальше? Неужели вас ни разу не ранило?
— Легко два раза. Вот, плечо пробороздило… И пониже есть… На мне в два счета заживает.
— Может, и меня немного ранит потом… Хорошо бы на лице шрам остался. А то лицо у меня больно девчоночье… Мне говорили.
— Дурачок ты, Лёнюшка. Нашел, о чем жалеть… Скажи, дружок, ты мне веришь? Для меня очень важно, чтобы ты мне верил, малыш.
— А я и верю! На войне чего не бывает! Мне бабушка про дедушку рассказывала. Он в гражданскую английский танк в плен взял. Такой громадный, как крепость! Правда, подбитый… А вы мне покажете знамя?
— Да, конечно… Завтра, когда рассветет. Вот оно, можешь потрогать. Я его под ремень на поясницу заворачиваю. Сейчас погода гнилая, а знамя — оно даже греет. — Орлов нашарил руку мальчика, поднес ее к материй. — Понял?
— Понял. А что это за ниточки на нем? Оно порвалось, да? В бою?
— Это кисточки такие… Для украшения. Шелковые…
— Интересно.
— А теперь спать, малыш.
— Давайте поговорим лучше… Давайте…
— Поздно, Лёнюшка. Слушай мою команду: раз, два, три — спать!
Утром Гавриловна накормила мужчин вчерашней тушеной картошкой — в печке кушанье не только не остыло за ночь, но еще как бы и повкуснело. Подойдя к свету от занавешенного окна, Орлов, заправляя под ремень гимнастерку, потянул к себе Лёнюшку и показал ему краешек красной материи под гимнастеркой.
— Урра! — вспомнил вчерашний рассказ Лёнюшка и хотел было поделиться впечатлениями с Гавриловной.
— Никому! — сдвинул черные брови Орлов. — Ни звука про это. Военная тайна. Доверяю только тебе. Повтори.
— Hи звука. Военная тайна…
Орлов достал из вещмешка металлический станочек безопасной бритвы. Испросил у Гавриловны кружку с кипятком. Побрился возле старинного, пятнистого зеркала, за раму которого было понатыкано несколько не менее старинных фотографий.
— А про то, что вы полковник, тоже ни звука?
— А ты потерпи, Лёнюшка. Сейчас, в войну, и вообще-то лучше поменьше разговаривать. Сейчас дело нужно делать. И… запоминать.
— Что запоминать? — насторожился мальчик.
— Войну, Лёнюшка. А после войны и расскажешь. Тому, кто не видел. Или тому, кто забыл…
На улице возле калитки Орлова поджидал Герасим Бочкин, посвежевший на пару исчезнувших морщин, которые разгладились во время утреннего бритья. Два небольших пореза на подбородке придавали его лицу живости: вот, мол, оно у меня тоже не из камня, не из деревяшки, а такое же, как и у всех, — из живой плоти. А то, что серое да покоробленное, не моя в том заслуга.