Георгий Иванович Чулков
СВИРЕЛЬ
I
Кончились экзамены. Май на исходе.
Костя гуляет вместе с Дунаевым Николаем по Пречистенскому бульвару. Едва зазеленели липы. Влажны дорожки и потемневшие за зиму скамейки еще лежат опрокинутые. Юный весенний ветер веет в лицо гимназистам. И воробьиный гомон, и майское небо, и по-весеннему повеселевшие колокола — все поет в сердце весело, тонко и нежно.
— Извини, голубчик, — говорит вдруг Дунаев, краснея почему-то, и спешит на боковую дорожку.
Там — рыжеватая гимназистка. В руках у нее букетик ландышей.
И вот Костя видит, как она идет вместе с Дунаевым, улыбаясь и светясь, как будто облек ее нимбом месяц май.
И Косте не то грустно, не то больно. Но и боль, и грусть сладостны. И поет, поет Костино сердце свою тринадцатую весну.
А дома уже лежит на полу раскрытый чемодан, пахнущий кожей, и дядя Сережа, пыхтя, укладывает тщательно белье и покупки.
Мама с влажными глазами целует Костю в лоб. И отец, и сестры, что-то говорят родное, обнимая.
Так приятно ехать по Остоженке вместе с дядей Сережей, когда позади — плед с подушками, а в ногах у извозчика чемодан, — приятно так ехать, сознавая, что кончилась гимназия до осени, а вот сейчас предстоит вокзал и вагон и что-то новое в этом городе Козлове.
Когда-то гостил Костя у дяди, но это было давно, как во сне, а теперь Костя большой, и теперь он все поймет и оценит. Да, он большой, почти такой, как Дунаев Николай. И вот вспоминает Костя рыжеватую девочку и покрасневшего товарища, и опять Костино сердце мечтает о непонятном.
Как странно ехать так в вагоне с незнакомыми, которые сидят рядом, еще вчера от тебя далекие, — а сегодня они разговаривают с тобою, и ты видишь их глаза и прислушиваешься к их голосу под мерный стук железа. И как таинственны эти знакомства. За каждой фразой звучит иная жизнь, глуходалекая жизнь соседа-пассажира. Что-то у него на сердце? Кого-то он любит сейчас? О чем тоскует?
Дядя и Костя едут в общем вагоне второго класса. Напротив сидят двое: темнобородый инженер в зеленой тужурке и его дочка, лет пятнадцати. Он называет ее Любочкой. У Любочки глаза — как миндалины и нежные тонкие пальчики на руках.
Косте хочется прижаться губами к этим розоватым пальчикам. И в ногах у Кости приятная истома.
А инженер говорит дяде Сереже:
— Простите, вот вы доктор… А я никак не соберусь к врачу обратиться… Что такое значит, если к сердцу, знаете ли, шар этакий подкатывает, а в ногах тяжесть этакая? А?
Станция. Чей-то голос за мутным стеклом взывает монотонно:
— Фаустово… Фаустово… Фаустово…
Торопливо выходит из вагона дядя Сережа и с ним Костя. В зале первого класса — стол, уставленный бутылками и мертвыми пальмами, и горы дымящихся пирожков, и белый, в белом колпаке, повар, и торопливые, обжигающие себе рот, пассажиры…
А на платформе ходит девушка, закутанная в плед. На. миг около фонаря блеснут ее глубокие глаза, как омуты при луне — и снова погаснут в сумраке.
Вот свистнет обер-кондуктор и застучит поезд, а девушка останется здесь и будет еще долго ходить по платформе станции Фаустово, тоскуя, тоскуя…
Но, Боже мой, как все это хорошо и непонятно — то, что вот так остановился поезд и можно на мгновение полюбить эту девушку в пледе и потом опять мчаться в вагоне куда-то и потом задремать, улыбаясь, в смутной надежде на прекрасное.
По ту сторону полотна железнодорожного потемневшее ночное поле и Бог весть куда ведущая проселочная дорога. И где-то далеко мерцающий красный огонек. Значит, и там жизнь какая-то своя ночная и кто-то зажег во мраке фонарь.
А Костя мальчик еще: не раз придется ему ехать так по железной дороге и мечтать о разных далеких жизнях. Неужели и всегда ночь земная будет казаться ему такой непонятной и влекущей?
Располагаются спать пассажиры. Сдвинул диваны инженер. И вот совсем близко, близко — Костя и Любочка. Нечаянно коснулся своей ногой Костя соседкиной ноги. И приятно стало, и не хочется отнимать ноги — пусть… пусть… И Любочка притихла. Из-под век полузакрытых сияют два луча. Все молчат. И Костя с Любочкой — ни слова. Но оба не спят и слушают ночь. Мчится, мчится поезд. Иногда вдруг остановится во мраке; за окном вспыхнет фонарь; сиповатый голос крикнет что-то; нарушая тишину, войдет в спящий вагон новый пассажир; хлопнут двери; трельный свисток просвистит, и опять мерный стук колес…
Под утро засыпает Костя. Но вот снова звучат голоса.
И опять говорит инженер о своей сердечной болезни: