— А то, знаете ли, руки распухнут… Говорят, дигиталис пить надо… А?
В Козлове — днем. И Любочка теперь не так таинственна. И Костя говорит с ней об алгебре.
А потом прыгают дрожки по Козловской мостовой. И дядя Сережа держит Костю за талию, чтобы не потерять племянника.
А племянник мечтает о непонятном — и рыженькая гимназистка на Пречистенском бульваре, и девушка в пледе на станции Фаустово, и Любочка в вагоне: все они спиваются в один образ, — и зовет Костю новая полузримая девушка желанная в голубой мир.
II
Дом у дяди большой, серый, с мезонином. И пустынно в доме: живут в нем теперь трое: сам дядя Сережа, дядина жена, Серафима Николаевна, и Костя. Прислуга — внизу.
Дядя — доктор уважаемый. По утрам собираются пациенты. Томятся в зале, где аквариум с золотыми рыбками, где чахоточные пальмы и на круглом столе скучные альбомы.
После завтрака приезжает за дядей извозчик Матвей и везет его «на практику». В конюшне дядиной стоят рысаки — Громобой и Руслан, но дядя ездить на них боится: разобьют того гляди. А тетя Сура катается. Ей нипочем.
Костя любит зайти в конюшню и поговорить с кучером Фомою и поласкать Громобоя. Там в конюшне сумрак, пахнет навозом, светятся круглые лошадиные глаза, и слышно, как лошади влажно и вкусно жуют овес и тупо постукивают копытами.
— Не хочешь ли со мной в монастырь? — спрашивает Костю тетя Сура: — Фома! Заложи пролетку!
Вот выводит Фома Громобоя на двор, дает ему поиграть немного… Кокетничает застоявшийся Громобой, оседая на задние ноги и картинно крутя шеей.
Растревожил Громобой дворовое царство: куры, индюшки, сука Снегурка, и кухаркин сын Вася — все бегает по зеленому двору с криком и гамом.
Наконец, заложена пролетка и торжественный Фома подает к крыльцу. Тетя Сура и Костя едут в монастырь — едут они по Московской улице, мимо базарной площади, где огромные весы, сено, торговки под широчайшими зонтами, деревенские как будто полинявшие лошаденки и будочник, задремавший на посту…
А потом полосатый шлагбаум и пыльное шоссе, и бесконечные поля… Идут странники куда-то, в лаптях, с котомками, с длинными посохами; проехал на беговых дрожках чубастый, красногубый приказчик; закружил в небе стервятник…
Костя смотрит на тетю Суру.
У нее бледное, бледное лицо, глаза огромные круглые, как у Громобоя, только не такие добрые: и кажется, что губы ее алее крови… И смотрит тетя печально и жутко и будто бы видит она что-то другое, не то, что Костя, не поля, раскинувшиеся по холмам разноцветными пеленами, не это великолепное солнце, а ту черную страшную ночь, что убежала на заре сегодня… Куда? Бог знает. В глубь земли, должно быть. Но она вернется, вернется эта ночь.
— Какая тоска! — шепчет тетя: — Боже мой! Какая тоска!
Костя с изумлением смотрит на тетю Суру. Почему тоска, когда солнце так весело справляет праздничный обряд свой? Почему тоска, когда Громобой чудесно мчит легкую пролетку? Почему?
— Ты еще мальчик, Костя. Ты ничего не понимаешь.
Вот и монастырь. Ведут тетю Суру и Костю в трапезную, угощают завтраком — карасями в сметане и сливянкой душистой.
Монахини с тетей Сурой почтительны. А тетя странно улыбается алым ртом и смущает сестер огромными глазами, такими жуткими.
— И у вас тоска, сестры, — говорит тетя рассеянно: — одно утешение наливочка наша. Выпьем.
— Ишь какой хорошенький, — шепчет сестра Таисия и смотрит нежно на Костю: — и ты выпей, меленький.
От наливки кружится приятно Костина голова.
Идут все слегка возбужденные в монастырский парк.
— Никто, голубушки, не спасется, никто, — говорит тетя Сура, будто радуясь гибели: — я, ведь, тоже как в монастыре живу. Ведь, доктор то мой, сама знаешь, ко всему равнодушен. А я погибну, погибну… От однех мыслей погибну.
— А вы помолитесь, барынька.
На обратном пути тетя Сура заглядывает в глаза Косте и говорит.
— Таисия сказала, что ты хорошенький.
Костя краснеет.
— Что же ты молчишь, Костя?
— Вы, тетя, смеетесь надо мной.
— И вовсе нет. Хорошенький и хорошенький. Мне-то что. Я так. Мне все равно.
— У вас какие глаза большие, — говорит Костя задумчиво, — у нас в Лужниковской церкви у Богородицы такие глаза… Только у нее добрые…
— Ах, какой противный мальчишка. Значит, у меня злые глаза.
— Да.
— Так вот же тебе… Вот!
— И тетя Сура больно щиплет Костю за щеку.
— Ай, что вы! Что вы! — отбивается Костя.
Вернувшись домой, тетя садится за рояль. Играет Шопеновский похоронный марш. Потом плачет.