— Нет, нет… Изволь говорить… Это, наверно, Анютка кухаркина…
— Ах, вовсе нет…
— Так кто же? Кому же приставать к тебе?
— Так… мечта моя…
Дядя вздыхает:
— Чудной ты, братец, ей Богу.
Да, трудно, трудно жить теперь Косте. По ночам — особенно. Когда все в доме угомонится и только из дядиной комнаты раздается тихий и мерный храп, Костя не знает, что ему делать, как быть теперь. Он лежит разметавшись, в своей постели и томится в истоме непонятной. Дверь не заперта в его комнату, но некому прийти к нему, а Костя все-таки ждет, прислушивается и дрожит.
Жарко под одеялом. Костя сбрасывает его. Но и рубашка опаляет тело. И ее снимает он. И так лежит нагой — тоненький и стройный, белее в сумраке.
Шепчет Костя молитвы.
— И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…
Иногда вскакивает Костя босыми ногами на пол и крадется к двери, и заглядывает в щель. Неясно туманится столовая, гостиная, а направо — Костя знает — коридор и комната тети Суры.
Костя хмурится.
— Эта тетя Сура — декадентка какая-то.
И вот опять прислушивается, не идет ли кто, не скрипнет ли половица. А вдруг войдет неизвестная, прекрасная? Сумеет ли Костя поцеловать ее, как целуют настоящие усатые мужчины? Нет, нет, не сумеет, конечно. Он только прижмется губами к ее ногам. И пусть не знает он ее имени. И ничего ему не надо. Только бы позволила ему неизвестная умереть так у ног ее, потому что волосы у нее золотые до самого пола…
