Элиа вырвал из записной книжки несколько листков и, покраснев, робко положил жене на колени. То была единственная пища, которую он оставлял ей на эти дни.
Элиа пошел пешком. Дело в том, что у него было всего-навсего три лиры и он слишком хорошо знал людей, чтобы попусту терять время, пытаясь одолжить у кого-нибудь на дорогу.
Впрочем, к такому положению он уже привык. Ждать помощи он мог только от своей немудреной философии да от дядюшки Агостино. К тому же ходоком он считался отличным, и, пожалуй, ноги его были более надежны, чем башмаки. Он готов был мириться с любыми трудностями, лишь бы дело кончилось хорошо.
И все шло хорошо до самого Оросеи: прямая и гладкая дорога все время спускалась под гору, а по сторонам ее расстилались сказочные пейзажи, при виде которых забывались все земные заботы и огорчения. Элиа казалось, что его путь пролегал через обетованную землю. Сверкающее, как алмаз, солнце щедро лило свой чистый холодный свет, и все вокруг — трава, скалы — сияло и искрилось. По мере того как Элиа спускался вниз, солнце все больше отливало золотом и становилось все горячее, и наконец, на фоне убегающих к морю мраморных холмов он увидел миндальные деревья, усыпанные, как весной, розовыми цветами.
Но солнце вскоре скрылось, и вслед за короткими сумерками на землю упала черная сырая ночь. Элиа почувствовал, что у него промокли ноги, — башмаки окончательно развалились. Этого следовало ожидать, однако Элиа не смог отнестись к этому событию с обычным философским спокойствием. Ведь починить он их не мог, и одолжить пару башмаков было не у кого. Продолжать путь в худой обуви было трудно, а появиться в таких опорках в доме дядюшки попросту неприлично. Значит, во имя будущего, а также ради здоровья и счастья жены Элиа любой ценой должен был раздобыть себе башмаки. Но как? На этот вопрос он не находил ответа. Размышляя об этом, Элиа добрался до какого-то селения.
На темных улицах, где уже не было ни души, разгуливал только морской ветер. Лишь из окон постоялого двора лился на площадь приветливый свет. Элиа вошел и попросил приютить его на ночь, предложив плату вперед. Ему предоставили кровать в большой комнате, где спали уже два постояльца, причем один из них чудовищно храпел. Не раздеваясь, Элиа лег на свою постель, но уснуть никак не мог. Перед его глазами со странной настойчивостью появлялась одна и та же картина: он видел бесконечные вереницы башмаков, разбросанные по всему белому свету: по домам, по полям, по дорогам. Всюду, где появлялся человек, появлялись и башмаки. Они лежали в ящиках и комодах, прятались в самых неожиданных уголках, чинно стояли около постелей, охраняя сон своих хозяев, или терпеливо поджидали их на пороге. Наконец были среди них башмаки и вроде его собственных — то есть такие, которые преданно разделяли горести и нищету с теми, кто их носил.
Шум ветра за окном и храп соседа служили аккомпанементом его видениям. Шли часы, на небе загорелась звезда: чистая, голубоватая, словно омытая морской водой, она застыла за дрожащими стеклами окон в высоком ночном небе. Элиа подумал о жене, о посвященных ей стихах, о безбедной жизни, ожидающей их, если дядюшка Агостино оставит ему наследство.
Элиа встал, наклонился и ощупью нашел башмаки храпящего соседа. Башмаки были тяжелые, старые, разношенные; стертые гвозди холодили его горячие пальцы. Элиа поставил их на место и, шаря по полу, принялся искать башмаки другого постояльца, но не нашел их.
В этот момент в коридоре послышался легкий шорох, как будто кто-то шел босиком. Элиа замер на четвереньках, дрожа, как загнанный зверь. Он сознавал всю глубину своего падения, и его охватил инстинктивный ужас зверя, почуявшего смертельную опасность. Когда шорох прекратился, он вышел за дверь, чтобы убедиться, что там никого нет. И увидел при свете лампы, горевшей в глубине коридора, кошку, которая пробиралась вдоль стены, касаясь ее кончиком поднятого кверху хвоста, да у соседней двери пару новых башмаков с огромными пряжками, отбрасывающими на пол две длинные уродливые тени.
Элиа взял башмаки, спрятал их под плащом и спустился вниз. У самых дверей, на циновке, спал слуга, стороживший лошадей постояльцев. Дверь была заперта только на щеколду. Элиа беспрепятственно вышел наружу и очутился на улице, тянувшейся вдоль серого моря. Звезды мигали и дрожали так сильно, что казалось — вот-вот оторвутся и упадут на землю.
«Любопытно, как все в природе, да и сам человек, стремится к падению», — подумал Элиа, быстро шагая по темной ночной равнине, замкнутой черными горами и серым морем.
Спустя полчаса он решил, что теперь уже можно надеть украденные башмаки. Сев на придорожный столбик, он пощупал хорошенько новые башмаки, довольный, что они такие мягкие и просторные, переобулся, но в эту минуту Элиа пронзила мысль: неужели он так низко пал? Стыд охватил его.