— На свидание с родными его вызвать не могли, — сказал старик самодур, который не в первый раз сидел на «королевских харчах». — Пока не закончено следствие, свидания не разрешаются.
Что же будет дальше? Наконец вызванный вернулся. Он посмеивался, но было видно, что он чем-то смущен.
— Меня встретили два синьора, — сказал он. — Один — такой маленький, рыжий, совсем как лиса, все что-то писал, а другой, высокий и худой, как скелет, задал мне тысячу вопросов, а потом заставил раздеться и измерил лоб, щеки, нос...
— А что он спрашивал?
— Здоровы ли мои родители, с детства я работаю пли нет...
Тут дядюшка Сальваторе вскочил, побагровев от гнева и возмущения.
— И ты, ты позволил им прикасаться к себе? — загремел он, ткнув рассказчика пальцем в грудь. — Позволил измерять свой нос? Что ты за человек? У меня просто руки чешутся накостылять тебе шею и вышвырнуть за дверь!
— Ну-ка попробуйте, дядюшка Сербадо!
Второй старик не проронил ни слова. Засунув большие пальцы за пояс, он молча выслушал весь рассказ, и только ноздри у него раздувались, а маленькие смуглые кисти рук непрерывно сжимались и разжимались, как когти хищной птицы.
Этот осмотр один за другим прошли все заключенные: их разглядывали, измеряли, фотографировали. Когда вызвали старого богача, он важно, с достоинством поднялся с места, поглаживая левой рукой окладистую бороду. Смерив презрительным взглядом тюремщика, он ткнул себя пальцем в грудь и гневно сказал:
Это меня-то вызывают? Чтобы я позволил к себе прикоснуться? Чтобы меня осматривали и щупали? Вот я сам тебя сейчас хорошенько пощупаю!
Тюремщик отступил:
— Эй, эй! Что вы делаете?
— Что хочу, то и делаю! Понятно тебе, голодранец паршивый? Убирайся отсюда, продажная душа! Я привык приказывать, а не подчиняться, и никому, даже самому дьяволу, не позволю к себе притронуться!
Тюремный смотритель вышел, потом вернулся и вызвал другого старика.
Но этот не пожелал даже подняться с места. Вскинув на тюремщика черные, молодо сверкавшие глаза, он только оскалился, как собака, которая собирается укусить, и жестом приказал ему отойти.
Так и не удалось их сфотографировать и измерить: строптивые старики не поддавались никаким уговорам. Кроме них, «необследованным» остался еще один заключенный — молодой вдовец, смешливый парень, большой шутник. Поначалу, не желая показаться трусливее стариков, он тоже отказался следовать за тюремщиком. Но потом вдруг закатился каким-то странным кудахтающим смехом и вышел из камеры.
Вернувшись, он весело сообщил своим товарищам:
— Ну, скажу вам, чего я только не наплел этому идиоту, который меряет носы. Сказал ему, что родители мои страдали падучей, а дед с ума спятил. Он был так доволен, словно я ему двух коров подарил!
Дни шли за днями. Стояла удушливая жара. Горячий ветер, проникавший в камеру сквозь решетку, приносил с собой запах горелого жнивья и леса, вызывая у этих людей, привыкших к борьбе с частыми летними пожарами, острые приступы тоски. Особенно волновался дядюшка Сальвадоре.
— Пожар в Серра, — говорил он, нюхая воздух. — Горят, видно, мои дубовые рощи! О, чтобы вы все там сгорели! — взрывался он в бессильной ярости, грозя кулаками в сторону решетки.
Когда возня с измерениями и фотографированием кончилась и заключенных оставили в покое, они снова затосковали. К счастью, в это время в камере появился еще один арестованный — стройный молодой священник, Обвиняемый в потворстве бандитам. Принесенные им новости вселили бодрость в приунывших узников.
Новости эти звучали неправдоподобно, но было в них что-то эпическое, как в вестях с поля брани. По всей округе Нуоро было объявлено осадное положение. Солдаты наводнили города, деревни, поселки. Во всем домах царил страх. Бандиты, оттесненные с гор и изгнанные из лесов Нуоро, укрылись в зарослях Моргольяи, где они находились под естественной защитой скал и непроходимых кустарников. Но солдаты их окружили, и началась настоящая осада,