То был запах запустения и пыли.
Между колеями путей и рельсами каждой колеи росла высокая трава.
А я знал и помнил: ни между теми, ни между другими не росла трава.
А я знал и помнил: грузовые составы шли в двух направлениях.
С севера на юг.
С юга на север.
По самым скромным подсчетам – от восьми до десяти товарных состава в час.
Письмо восьмое
ОСКОМИНА
…Несколько дней спустя после похорон меня разбудил ранний, возможно, случайный, телефонный звонок.
Не успев поднять трубку, я встал.
– Что так рано?
Жена привычно выпростала из-под одеяла руку.
Нашла мою ладонь.
Угнездилась на ней щекой, возвращаясь в прерванный сон, улыбнулась и попросила:
– Посиди, пожалуйста, рядышком… Мне хорошо с тобой.
…Я забыл свою девочку с протоки.
Врачи посоветовали отцу, фронтовику-окопнику, сменить климат.
И наша семья переехала из дельты Волги в степь.
Но, повзрослев и навещая родственников, я все же побывал на протоке детства.
На ее месте раскинулись квадраты рисовых чеков.
Они появились спустя год-другой после тяжелых 1963 – 1964 годов и заметно разрешили продовольственную проблему, но стерли с лица земли точку моего соприкосновения с лучистой энергией солнца.
И я снова испытал ощущение знакомой, неясной по своей природе, но, – существующей на свете, – тревоги.
Время задевает все.
Время задевает всех.
– Папа, присядь!
Слова жены прервали ход мыслей.
Перехваченный нежностью, я поцеловал ее в по-детски пухлую щеку.
…Она пришла, когда мне сразу и вдруг не стало хватать покоя.
Непокой…
Он был странным.
Он был удивительным.
Он доставлял мучение.
Он лишал прежних радостей.
Путал мысли.
Тревожил сны.
А главное – непокой тот таил в себе знакомый отзвук неясной по своей природе, но, – существующей на свете, – тревоги.
К тому времени я познал и девушек и женщин, но хотел, чтобы рядом была та, – повзрослевшая, – моя девочка с протоки.
И желание то было мучительным.
…Мы долго шли навстречу друг другу, может быть, слишком долго.
Когда поняли, что путь затянулся, решили не расставаться.
Моя спутница и стала причиной той, – непознанной до конца, – тревоги.
Ее – тревогу – мы познали вместе.
Познали, увидев возможность потери.
Но, как ни странно, возможность потери и дала полноту приобретенного.
Ценности стоят того, чтобы тревожиться за них.
И я снова поцеловал жену.
…Ольга одно время исследовала специфику семейного образования и я помню ее ужас: этим делом занимались люди, не готовые нести груз очень специфической, но в целом государственной, ответственности. По ее признанию, двенадцатилетний подросток не умеет ни писать, ни читать, ни считать, и где – в Москве(!), и если бы он был один! Преподаватели – кто угодно, только не педагоги по специальности; одного высшего образования для школы мало: настоящий педагог владеет специальными приемами и знаниями не только по обучению, но и научению. Тот двенадцатилетний подросток признался: всех, кто ему неприятен, он бы убивал; на вопрос, чьи фильмы он смотрит, не смог назвать ни производителей кинопродукции, ни имен сценаристов, режиссеров или хотя бы актеров, но ответил: герои его фильмов решают все проблемы с помощью пистолета.
…Конфликт был, есть и, видимо, будет главной составной не только общественных отношений, но и движущей основой саморазвивающейся личности, вступающей в жесточайшие противоречия со своими убеждениями и верованиями; на исходе уходящего века конфликты в моей стране усложнились, – наряду с их извечными открытыми и скрытыми формами появилась совершенно самостоятельная – откровенно-наглая разновидность; ее проявлением стала гибель людей даже из властных структур – гибель тех, кто оказывал влияние на становление правовых отношений в сфере экономики.
И приходится с грустью констатировать: возможно, будущие столкновения ходят рядом.
От них не отгородиться заборами.
Не спрятаться за железными или стальными дверями.
Не укрыться за металлическими решетками или жалюзи на окнах.
Отгораживание от внешнего мира металлом стало знаковым выражением времени.
Сначала оно характеризовало боязнь жестокостей реальности.
Затем трансформировалось в начало отчуждения людей друг от друга.
И я испытал новое, доселе не знакомое ощущение, – горечь оскомины.
– Папа…
Я обернулся.
Ольга смотрела как никогда до этого, – с чувством глубоко затаенного страха.