– Валентинчик до сих пор ставит обувь как в детстве!
…Мой старший сын с малолетства ставил обувь носками в разные стороны.
Удивляла не столько обувь носками в разные стороны, сколько неуловимо-быстрая последовательность предшествующих действий; носком обуви левой ноги сын наступал на задник правой, коротким и легким движением правого бедра и голени вперед и вверх освобождал пятку и полуосвобождал до подъема ступню, затем, стоя только на носке левой ноги, заводил чуть выше левого голеностопа правую ступню, отводил ее насколько можно назад; обувь, что полувисела едва ли не на пальцах, касалась каблуком внешней стороны носка левой стопы, после чего, крутнув правой стопой налево, сын полуразворачивал обувь на ней и, сняв ее, разувал левую ногу и, тут же загребая стопой внутрь, доводил ее до полного разворота вперед задником, прижимая обувь с правой ноги к обуви левой; обувь менялась местами, – правая становилась как бы левой, а левая, не меняя ни места, ни направленности, становилась правой; любая повседневная обувная пара на глазах превращалась в параллель разнонаправленных векторов.
Глядя на обувь, отец кивал своей, – внутренне законченной, – мысли.
Вслух же высказался метафорично:
– Плоть плоти моего дыхания принадлежит сквозному потоку времени. Это хорошо…
И вернулся ко мне:
– Я, сын, – в другой дороге и скоро перестану приходить в твои сны, но в мыслях, извини, останусь. Запомни: сейчас – только трудно, но – не страшно…
И задумался.
Ему, видимо, хотелось сказать еще что-то, но, решив, что не стоит, по-хозяйски глянув на мать, почти скомандовал:
– Не задерживай: смерть и рождение не любят опаздывать!
Мать засуетилась, и стала торопливо заворачивать его в саван.
Слегка придавив, положила под последнюю складку на груди кусок хлеба.
Обращаясь больше к себе, чем ко мне, пояснила:
– Он ушел без крошки во рту, не испив даже утреннего чаю.
И, подняв глаза вверх, обратилась к небесам.
Обратилась, как делала это в последнее время, на синтезе слов двух языков:
– Создатель! Терпеливый и Вездесущий! Білмейм, барсың ба Сең, жоқ сын ба Сең. Білмейм, кiм Сене бiзге берде, Кiм Сеңе бiздең тартып алды*. Хранитель Всего и Вся, прими, пожалуйста, мою заботу о ближнем!
И ближний тут же заявил о себе.
После слов матери я поймал затылком взгляд.
Пристальный.
Внимательный.
Проникающий…
Не столько взгляд, сколько тонкая, – метафизическая, – линия.
Преломляясь в гипоталамусе, линия та оседала на краткий миг в гипофизе.
Преломляясь и там, отвесно, – выпрямляя всего, – уходила в позвоночный столб.
Я обернулся.
Волк.
Стоит близко и к чему-то готовится.
Внутри все похолодело и что-то оборвалось.
– Не надо бояться. Я – то, без чего ты – никто.
Спокойно произнес волк и оградил тоном от нехороших предчувствий.
Поясняя посылы, все также спокойно продолжил:
– Причина и следствие – явления неочевидные, если проще, – незримые. Их незримость и мешает человеку проявлять мужество. Мужество жить, не допуская в мысли плохое.
_________________
* Білмейм, барсың ба Сең, жоқ сын ба Сең. Білмейм, кiм Сене бiзге берде, кiм Сеңе бiздең тартып алды – Не знаю, есть ли Ты или нет. Не знаю, кто Тебя нам дал, кто Тебя у нас отнял (казах.).
Очерчивая их, задался вопросами.
И, определяя существенные признаки плохого, сам же и ответил:
– Как не допустить в мысли плохое?.. Как приходить к истинам не обязательно с побитым лицом, поврежденными чувствами или затаенной обидой?.. Как не терять облик человека?..
И, – делая все больше пауз, – обобщил:
– Видимо, следует чаще обращаться к смыслам… То есть – значениям понятий… Значения понятий… Разведенные во времени, нередко тоскующие друг по другу единицы мысли. Единственно действительные единицы… Только они умеют умножаться и говорить произвольно изменяемой суммой костей. Кости… Сухой остаток некоего значения. Последний, прощальный поцелуй тех, кто жил до нас и, думая о нас, перебрал и просеял значение многих и многих смыслов. Драма настоящего – в его неосознанном желании придать новизну тому, что, – за редкими исключениями, – уже совершенно и может только быть или не быть. Риск придать, скажем, хотя бы толику новизны смыслу справедливости чреват изменением значения самой справедливости как таковой… Если чаще обращаться к смыслам понятий, они бережно, как ребенка, возьмут тебя за руку и выведут линию единственности и всеобщности любой судьбы. Тогда и станет очевидной преимущество линии непрерывной прерывности перед болезненно-частыми изломами жизни; тогда и станет очевидной красота непрерывности, как станет очевидным и стыд за острые, режущие в кровь, края болезненных изломов.