Том Роббинс
Свирепые калеки
Я хочу Бога, поэзию,
Настоящую опасность.
Хочу свободу, и добро, и грех.
Часть 1
То наг,
То безумен,
То Ученый,
То глупец —
Такими являются они в мир,
Свободные люди.
Облысевший попугай смахивал на человеческого зародыша, сращенного с кошерным цыпленком. Птица была такой дряхлой, что у бедолаги повыпадали все перья вместе с пеньками; шишковатую, желтушную кожу его испещрила сеть синих прожилок.
– Это уже патология, – буркнул Свиттерс, разумея не столько попугая, сколько всю сцену: сморщенная старушенция неприкаянно бродила по темной вилле, а птица неотступно ковыляла за ней. Шершавые коготочки с сухим, царапающим звуком пытались обрести точку опоры на терракотовых плитках пола, птица то и дело поскальзывалась и проезжала пару дюймов по инерции, издавая слабый, вибрирующий клекот – как если бы с ней пытался повольничать Бостонский Душитель.[1] Всякий раз, заслышав клекот, карга прищелкивала языком, в знак сочувствия или неодобрения – неведомо, поскольку она так ни разу и не оглянулась на своего преданного спутника-кроху, но в бесформенном черном платье бесцельно переходила от одного предмета старинной деревянной мебели к другому.
Свиттерс изображал восторг, хотя про себя содрогался от отвращения, тем более что Хуан-Карлос, стоявший тут же рядом, на патио, и тоже подглядывавший во вдовьи окна, так и сиял гордостью и довольством. Свиттерс прихлопывал москитов, буравивших его торс, и проклинал каждый волосок на ладони Судьбы, затащившей его в эту Южную, мать ее, Америку с ее, черт бы ее подрал, прыткостью.
Громадный мотылек бился крыльями о ставни, привлеченный светом, что просачивался сквозь жалюзи. Свиттерс завороженно наблюдал за ним, дожидаясь, пока парни притащат с реки его багаж. Мотылек – это вам не бабочка. Мотылек – существо ночное и, как любое порождение ночи, заключает в себе тайну.
Бабочки – они хрупкие, как осенняя паутинка, а этот мотылек – такой мощный, такой увесистый. Массивные крылья напудрены, точно лицо стареющей актрисы. Считается, что бабочки – создания беззаботные, а мотыльки – одержимы огнем. Бабочки кажутся совсем безобидными, а вот мотыльки… есть в них что-то эротическое. Пыльца на крыльях мотылька – эротична. И подергивается мотылек тоже страсть как эротично. Внезапно Свиттерс коснулся горла и застонал. А застонал он потому, что ему вдруг пришло в голову, до чего же мотылек похож на крылатый клитор.
Прыткий такой.
На тропе позади него послышалось покрякивание: из лесу появился Инти, таща – не без опаски – Свиттерсов чемодан из крокодиловой кожи. А в следующее мгновение подоспели и остальные двое с прочими его причиндалами. Ну что ж, пора обозреть апартаменты отеля «Бокичикос».
Свиттерс боялся даже представить себе, что обнаружит за окнами, закрытыми ставнями, и за дверьми с двойной сеткой, но дал ребятам знак следовать за ним.
– Пошли. Это насекомое… – Он кивнул в сторону громадного мотылька, который, сколько ни вентилировал крыльями, так и не смог всколыхнуть дымящийся зеленый бульон, что на Амазонке частенько заменяет воздух. – Это насекомое возбуждает во мне… – Свиттерс на мгновение замялся, хотя и знал, что Инти способен понять с дюжину простейших английских слогов, не больше. – Это насекомое возбуждает во мне либидозность.
Труся к Джебел-аль-Казазу под майским дождем, кочевники вымокли насквозь и пошатывались, как пьяные. Позади, на более низких высотах, трава уже начала желтеть и жухнуть – корм не для скота, а для пожаров; впереди поджидали горные перевалы – вполне вероятно, что все еще закупоренные снегом. Но какие бы опасения ни терзали отряд, все их разом смыл ливень. В здешних краях синоним к слову «надежда» – это «влажность».
Даже овцы и козы словно развеселились и пошли резвее, хотя отдельные животные то и дело останавливались отряхнуться – энергично и вместе с тем чопорно, ни дать ни взять – стыдливые королевы стриптиза. Их черные морды, поблескивающие от дождя, были повернуты в сторону дальних пастбищ – благодаря не столько усилиям погонщиков, сколько миграционному инстинкту, еще более древнему, нежели само человечество.
Свиттерс входил в число тех четверых – хан, старший сын хана, опытный следопыт и он, – что ехали верхом на лошадях во главе процессии. Остальные шли пешком. Вот уже неделю они были в пути с рассвета до сумерек.
Двумя милями ранее, до того, как начался пологий подъем, они миновали крупное поселение – без сомнения, оазис, целиком обнесенный высокой глинобитной стеной. Над стеной поднимались ветви фруктовых деревьев, аромат цветов апельсина усилил эффект и без того пьянящего запаха дождя.
Свиттерсу почудилось, что из-за стены донесся отголосок заливистого, сладко-сахарного девичьего смеха.
Несколько юношей, должно быть, тоже его услышали, ибо обернулись и скорбно уставились на далекую плантацию.
Отряд двигался вперед. Так уж у них принято, у кочевников. Вперед, не останавливаясь! Со всей своей ношей и всем этим блеянием.
Свиттерс, однако, выбросить мини-оазис из головы ну никак не мог. Ощущалось в нем что-то эдакое – в его загадочных стенах, и пышной зелени, и смутном отзвуке, наводящем на мысль о плещущихся под дождем девушках, – что настойчиво подчиняло себе воображение. В конце концов он объявил проводникам, что намерен вернуться и досконально изучить это место. Те, возможно, и были бы до глубины души шокированы, вот только уже само присутствие Свиттерса в отряде ну настолько не укладывалось ни в какие рамки, что от новых потрясений кочевники оказались отчасти застрахованы.
Хан покачал головой, а его старший сын, изъяснявшийся на вполне сносном английском, возразил:
– О, сэр, повернуть никак нельзя. Стада…
Свиттерс, который изъяснялся на вполне сносном арабском, перебил его: нет, он хочет отправиться один.
– Но, сэр, – промолвил старший сын, заламывая руки и морща лоб, пока тот не уподобился закатанной в трубочку крышке банки сардин, – а лошадь как же? У нас, понимаете, только эти четыре, и мы…
– Нет-нет, дружище. Заверь папочку, что я вовсе не собираюсь угонять его доброго скакуна. Теперь он сможет усадить в седло своего следующего по старшинству отпрыска, чтоб и у него ноженьки отдохнули.
– Но, сэр…
– А я – пулей назад на моем звездном корабле. Если только вы, ребята, будете столь любезны мне его подготовить.
Хан подал знак – и караван остановился. В это самое мгновение затих и дождь. Двое кочевников сгрузили Свиттерсово кресло, закрепленное позади седла, собрали его, установили на относительно ровном участке земли и поставили на тормоза. Затем помогли Свиттерсу слезть с лошади и со всей осторожностью перенесли его на сиденье. Пристегнули ремнями к спинке кресла чемодан из крокодиловой кожи, а компьютер, спутниковый телефон и заказную девятимиллиметровую «беретту» (упакованные по отдельности в целлофановые пакеты для мусора) сложили к Свиттерсу на колени.
Стороны церемонно распрощались друг с другом. После этого кочевники еще долго и благоговейно наблюдали за тем, как Свиттерс – рискуя, но распевая, как птица, – ведет раздолбанное кресло-коляску с ручным управлением по жестоким камням и засасывающим пескам ландшафта настолько сурового, что при одном взгляде на него поэт-романтик побежал бы к психоаналитику, а застройщик схватился бы за бутыль с джином.
Фигура Свиттерса медленно таяла вдали.
Распевал он что-то похожее на «Пришлите клоунов».[2]
Кардинал велел Свиттерсу и его группе выстроиться в ряд. Тропка через сад узкая, пояснил он, и, кроме того, не подобает приближаться к Его Святейшеству всем скопом. Свиттерсу предстояло идти первым. Если бы на последнем контрольно-пропускном пункте у него не конфисковали оружие, он, возможно, и настоял бы на том, чтобы замыкать очередь, а так – какая, собственно, разница?
1
Маньяк-убийца, действовавший в Бостоне в промежуток между 14 июня 1962 г. и 4 января 1964 г.; ему приписывается тринадцать жертв (все – одинокие женщины, задушенные в своих же квартирах); личность маньяка доподлинно не установлена.
2
Популярная мелодия из бродвейского мюзикла «Немного ночной музыки» (1973). Слова и музыка Стивена Сондхейма. Вошла в репертуар Барбры Стрейзанд.