И настолько вымотала его эта напряженная разминка, что Свиттерс заснул, прочтя едва ли с полстраницы «Поминок по Финнегану». Когда же он вновь открыл глаза, было уже темно. Поднос с ужином для него оставили на табуретке у изголовья кровати, и рядом с рогом изобилия сандви-чапиты стоял высокий бокал красного вина (чай, рыдай и страдай!) и лежала веточка флердоранжа.
Увидеть Домино раньше, чем наступит утро, напрасно было бы и мечтать, но когда наконец-то рассвело (почти всю ночь он читал), Свиттерс выглядел настолько здоровым и бодрым (разминка исправно выплатила дивиденды), что монахиня предложила устроить экскурсию по оазису. На протяжении последующего часа она возила его кресло по территории туда и сюда.
Вдоль толстых глинобитных стен разнообразных строений цвели желтые розы, а в ивах, окруживших изобильный родник – главное украшение и источник жизненной силы оазиса, – куковали кукушки. Ирригационные желобки отводили воду от источника к огородам, где густо росли помидоры, огурцы, турецкий горох и баклажаны. В рощицах, разбросанных по оазису тут и там, в свой срок созреют фиги, миндаль, апельсины, гранаты, грецкие орехи, финики и лимоны. Под жасминовыми кустами рылись куры, словно упражняясь в архаической арифметике; одинокий ослик взмахивал хвостом так размеренно и ритмично, словно то был маятник, отсчитывающий время мира; и пара-тройка низкорослых черных коз блеяли и жевали, жевали и блеяли – создавалось ощущение, будто едят они собственные голоса. Над оазисом разливался безмятежный покой и благоухание цветов: то, наверное, и впрямь было подобие Эдема, пусть в упрощенном, «удешевленном» варианте.
– А сирийское правительство против вашего здесь присутствия не возражает? – полюбопытствовал Свиттерс, памятуя о том, что ни одной другой стране мира, за исключением разве что Израиля, не довелось за свою историю пережить такого количества кровавых религиозных бойней.
– Au contraire.[180] В Дамаске нас просто обожают. Всегда можно указать на наш символический монастырь как на пример терпимости и многообразия. Мы, как вы изволите выражаться, хороший пиар для Сирии. В Дамаске нас любят больше, чем в Риме.
У сводчатой, решетчатой двери в трапезную Домина официально представила его каждой из сестер. То есть всем, кроме той, познакомиться с которой Свиттерсу хотелось более всего. Они выстроились в ряд – от Марии Первой – самой старшей, если не считать неуловимой Красавицы-под-Маской, – до младшей, тридцатичетырехлетней Фанни, наиболее открыто дружелюбной. Между ними числились Мария Вторая, молчаливая, с худым лицом; Зю-Зю, смахивающая на разухабистую ведущую кулинарной телепередачи; кучерявая, хитроглазая Боб – ни дать ни взять сестра-близнец Эйнштейна; Пиппи, с волосами цвета корицы, вся в веснушках, с плотницким поясом; Мустанг Салли – миниатюрная, с носом как банан и с прилепленными к вискам завитками – таких на француженках не видывали с тех пор, как Брассай[181] в 1930-х годах фотографировал парижских девочек из сомнительных баров. В своих одинаковых, до щиколотки, платьях на сирийский манер они сошли бы за своеобразный этнографический клуб, ну, скажем, за греческое женское общество, созданное чуть эксцентричными пожилыми домохозяйками штата Огайо, изнывающими от хронической тоски в связи с неуместной тягой к прекрасному. С другой стороны, они были уравновешенны, невозмутимы, серьезны и удивительно трудолюбивы. Домино сообщила сестрам, что их гость, милостью Господа и заботами пахомианок, вполне оправился от лихорадки и отбудет восвояси на поставляющем припасы грузовике завтра или послезавтра; те вежливо кивнули. Присутствие Свиттерса наверняка было им в новинку; хотя радовало оно монахинь или удручало, он бы не поручился. Со всей определенностью, женщинам не терпелось вернуться к своим трудам – всем, за исключением, разве что, Фанни.
А Домино продолжила экскурсию и повезла кресло дальше – мимо увитой виноградом беседки, мимо генераторной будки, мимо бочки для сжигания мусора и кучи перегноя, а затем за ворота и по периметру высокой, надежной стены, отделяющей ее покойный зеленый остров от суровых песчаных просторов, его окружающих. Со временем они вернулись к главным воротам; именно здесь, когда сестра Домино сбавила темп, чтобы сообщить какую-то любопытную подробность (похоже, ей доставляло истинное удовольствие катать его туда-сюда: женщины заботятся о свирепых калеках, возвратившихся из тропических стран, так?), он заметил валяющиеся на земле справа от ворот два деревянных шеста с закрепленными на них клиньями – на расстоянии восемнадцати-двадцати дюймов от нижнего конца.
– Это еще что за штуки? – указал на них Свиттерс.
– Эти? Ох, по-французски они называются les echasses.[182] Как по-английски – убейте, не помню. Монахини встают на них, чтобы дотянуться до глазка в воротах.
– Ходули, – прошептал он. – Да будь я дважды проклят. – Он смачно хлопнул себя по лбу. – Ходули! Ну конечно же! Отчего я сам не додумался?
К вящему изумлению Домино, он вспрыгнул на сиденье своего «Invacare 9000 XT» и заставил протестующую монахиню подержать шесты в вертикальном положении, пока он вскарабкается на подножки. По его сигналу сестра Домино отошла в сторону, и Свиттерс неуклюже заковылял вперед: переставил сперва правый шест, затем левый – и тут же растянулся на земле лицом вниз. Прошел он не больше ярда.
Но Свиттерс настоял на том, чтобы попробовать еще раз. И еще раз. И еще. Всякий раз, прежде чем упасть, он преодолевал расстояние чуть большее, нежели прежде. Домино была вне себя.
– Вы руку себе сломаете! Ваш чудесный костюм – на что он похож? И как вы умудряетесь устоять на этих чумовых… на этих треклятых ходулях, если по твердой земле ходить не можете?
– Об этом не тревожьтесь. Я объясню позже. Давайте-ка пошли! Я справлюсь, я это могу. Я так развлекался еще ребенком, в Редвуд-Сити.
Удержать его сестра Домино не могла. Он был что прокол в шланге, где большой напор воды, – бил мощной струей всех направлениях, рассыпаясь пенными брызгами. Чем дольше Свиттерс оставался в вертикальном положении, тем больше возбуждался. Вскоре – ну, уместно ли здесь это слово, зависит от угла зрения: вот для Домино эти упражнения тянулись дольше, чем путешествие по чистилищу на газонокосилке, – он наловчился удерживать равновесие по две-три минуты за раз. Он раскачивался, пошатывался, вихлялся, еле-еле ковылял, рывком бросался вперед. Он распугал кур и коз, он врезался в финиковую пальму, он запутался в веревке для просушки белья (ох уж эти старомодные «семейные» трусы!) – и все это время хохотал как одержимый.
Потревоженные за работой в огороде и по дому, лишенные сана монахини пялились на него, глазам своим не веря и, надо думать, отчасти встревожившись. Домино бегала за ним по пятам, толкая пустое кресло, и, задыхаясь, убеждала сестер не обращать внимания на странное зрелище. Послушались они, как же! Впрочем, Фанни ободряюще ему подмигнула, а когда он с удивительной ловкостью увернулся от перепуганной козы, сестра Пиппи, не удержавшись, захлопала в ладоши.
В Гаскони, области юго-западной Франции, на родине Пиппи, ходули – что-то вроде местного обычая. Тамошние фермеры некогда использовали ходули, перебираясь через болота и переправляясь через бессчетные речушки, и якобы умели бегать на ходулях с удивительной легкостью и чрезвычайно быстро. Когда Пиппи попросили смастерить переносную лестницу-стремянку, чтобы сестры могли добраться до отодвигающегося окошечка в воротах, Пиппи, в порыве ностальгии и озорства, изготовила ходули.
Пораженная упорством Свиттерса – а он тренировался часами, причем в буквальном смысле, – и радуясь его успехам – к вечеру он передвигался на ходулях вполне уверенно, даже если не слишком грациозно, – Пиппи поманила его под навес позади склада, где у нее была небольшая плотницкая мастерская.
181
Брассай (Brassai, 1899–1984) – французский фотограф венгерского происхождения (настоящее имя – Дьюла Халас).