Освистывать Франкетти, когда онъ только что открылъ ротъ! Тенора, получающаго за выходъ четыре тысячи франковъ! Публика въ партерѣ и въ ложахъ взглянула на раекъ, гордо нахмурившись.
– Негодяй! Каналья! Неотесъ! Въ тюрьму его! – Вся публика вскочила на ноги, волнуясь и грозя кулаками въ сторону старичка, который закутывался съ носомъ въ плащъ и плакалъ, когда пѣла Эльза, а теперь вскочилъ и тщетно пытался объяснить что-то окружающимъ. – Въ тюрьму его! Въ тюрьму!
Два жандарма проложили себѣ доpory въ публикѣ и, добравшись до старика, вытолкали его въ корридоръ. Бѣдняга задѣвалъ всѣхъ спустившимся плащемъ и отвѣчалъ на угрозы и оскорбленія отчаянными жестами, въ то время, какъ публика стала шумно апплодировать, чтобы выказать свою симпатію Франкетти, который прервалъ пѣніе.
Старикъ и жандармы остановились въ корридорѣ, тяжело переводя духъ послѣ давки. Нѣсколько зрителей вышло вслѣдъ за ними.
– Просто не вѣрится! – сказалъ одинъ изъ жандармовъ. – Пожилой человѣкъ и съ виду приличный…
– Что вы тутъ понимаете? – крикнулъ старикъ вызывающимъ тономъ. – Я самъ понимаю, что дѣлаю. Знаете ли вы, кто я такой? Я отецъ Кончиты, той самой, которую называютъ въ афишѣ Франкетти, и которой разные дураки хлопаютъ съ такимъ восторгомъ. Что же, васъ удивляетъ, что я освисталъ его? Я тоже читалъ газеты. Вотъ-то вранье: «Горячо любящая дочь… любимый и счастливый отецъ…» Все это вранье. Моя дочь перестала быть мнѣ дочерью. Она – змѣя, а этотъ итальянецъ – подлецъ. Они помнятъ обо мнѣ только, чтобы посылать мнѣ милостивое подаяніе, какъ будто сердце голодаетъ и насыщается деньгами! Я отъ нихъ ни гроша не принимаю. Лучше умру или буду надоѣдать друзьямъ и знакомымъ.
Теперь публика слушала старика. Окружающими овладѣло жгучее любопытство узнать поближе исторію двухъ знаменитостей изъ артистическаго міра. И сеньоръ Лопесъ, котораго оскорбилъ весь театръ, жаждалъ излить свое негодованіе передъ кѣмъ бы то ни было, хотя бы передъ жандармами.
– Вся моя семья состоитъ изъ нея. Войдите въ мое положеніе. Бѣдняжка не знала матери и выросла на моемъ попеченіи. У нея проявился голосъ. Она заявила, что желаетъ быть артисткой или умереть, и вотъ ея добрякъ-папаша рѣшилъ, что она будетъ знаменитостью или они умрутъ вмѣстѣ. Учителя сказали: – надо ѣхать въ Миланъ, – и сеньоръ Лопесъ уѣхалъ туда съ дочерью, оставивъ службу и продавъ маленькій участокъ земли, полученный въ наслѣдство отъ отца. Господи, чего я только не выстрадалъ! Сколько я бѣгалъ, до дебюта, отъ маэстро къ маэстро и отъ антрепренера къ антрепренеру! Сколько униженій, сколько труда выпало на мою долю, все ради охраненія дѣвочки отъ соблазна! А сколько лишеній, да, господа, лишеній и даже голода – тщательно скрывая его – вытерпѣпъ я, чтобы сеньорита не терпѣла ни въ чемъ недостатка! И вотъ, когда она выступила наконецъ на сценѣ, и имя ея стало извѣстнымъ, когда я сталъ восторгаться результатами своихъ жертвъ, чортъ принесъ этого Франкетти. Они стали пѣть на сценѣ безконечные любовные дуэты, влюбились другъ въ друга въ концѣ концовъ, и мнѣ пришлось выдать дочь замужъ, чтобы она не злилась на меня и не терзала меня вѣчными рыданіями. А вы, навѣрно, не знаете, что такое бракъ между артистами? Это воплощеніе эгоизма, который выводитъ трели. Ни любви, ни привязанности, ничего. Голосъ и одинъ голосъ. Мой поганецъ-зять сталъ точить на меня зубы съ перваго момента. Онъ ревнуетъ меня, и рѣшилъ удалить меня, чтобы забрать свою жену въ полную власть. А она не только любитъ этого паяца, но даже привязывается къ нему еще больше каждый разъ, какъ видитъ, какія оваціи ему дѣлаютъ, и соглашается съ нимъ во всемъ. Такъ, молъ, требуетъ искусство! Оно не допускаетъ привязанностей и семейнаго образа жизни. Подъ этимъ предлогомъ они выслали меня въ Испанію, и я, поссорившись съ этимъ негодяемъ, поссорился и съ дочерью. До сегодняшняго дня я ихъ и не видалъ… Господа, ведите меня, куда хотите, но я заявляю, что каждый разъ, какъ буду имѣть возможность, буду являться сюда и освистывать этого подлеца-итальянца… Я былъ боленъ, я одинокъ. Такъ это все ничего. Лопни, старикъ, какъ-будто у тебя нѣтъ дочери. Твоя Кончита принадлежитъ не тебѣ, а Франкетти… впрочемъ, нѣтъ, даже не ему, а искусству. И вотъ я скажу: – если искусство состоитъ въ томъ, что дочери забываютъ отцовъ, которые принесли себя въ жертву ради нихъ, то я плюю на искусство и предпочелъ бы вернуться теперь домой и застать свою Кончиту за штопкою моихъ носокъ.