Надо полагать, что во главе движения гуннов из Центральной Азии в Восточную Европу находилась та часть племен хунну, которая после тяжелых поражений в I–II вв. н.э. от китайцев и сяньби ушла на запад (см. главу 9). Вовлекая в состав своей орды попадавшиеся им на пути народы Южной Сибири, Средней Азии и Казахстана, в том числе иранского и финно-угорского происхождения, эти хунну, сохранив свой оригинальный этноним, с течением длительного времени сильно видоизменили свою культуру и в какой-то мере даже смешались с иноплеменниками. В конце концов, спустя много времени (более 200 лет!) после исхода из прежних мест обитания, возглавляемое ими разношерстное объединение кочевых племен, ставшее известным позднеантичным писателям{52} под общим наименованием гуннов, достигло степей Северного Причерноморья (около 370 г. н.э.). Аммиан Марцеллин, знаменитый римский историк и современник появления гуннов в Европе, описывает их следующим образом:
Племя гуннов, о котором мало известно в древних памятниках, обитая за Меотийскими болотами (Азовским морем) у Ледовитого океана, превосходит своей дикостью всякую меру. При самом рождении на щеках у младенца делаются глубокие надрезы острым железом, чтобы задержать тем самым своевременное появление волос на образовавшихся рубцах, так что они старятся безбородыми и лишенными красоты, подобно скопцам. Члены тела у них плотные и крепкие, шеи толстые, и они вообще столь страшны, что их можно принять за двуногих зверей или уподобить сваям, которые грубо вытесываются при сооружении мостов. При столь неприятном человеческом облике они так дики, что не употребляют ни огня, ни приготовленной пищи, а питаются кореньями полевых трав и полусырым мясом всякого скота, которое кладут под свои бедра на спины коней и дают ему недолго попреть. Они никогда не укрываются ни в каких строениях, избегая их как гробницы, удаленные от обычного людского обихода. У них нельзя даже найти покрытого камышом шалаша; кочуя по горам и лесам, они с колыбели приучены переносить холод, голод и жажду. И на чужбине они входят под крышу только в случае крайней необходимости, так как не считают себя под ней в безопасности. Они одеваются в одежды льняные или сшитые из шкурок лесных мышей; нет у них различия между домашней и выходной одеждой; раз надетая туника грязного цвета снимается или заменяется не раньше, чем от долгого гниения она распадется на лохмотья. Головы они прикрывают изогнутыми меховыми шапками, а свои волосатые ноги — козьими шкурами; обувь, не пригнанная ни по какой колодке, затрудняет их свободный шаг. Поэтому они не годятся для пешего сражения, но зато они словно приросли к своим выносливым, но уродливым на вид лошадям, и подчас, сидя на них по-женски, занимаются своими обычными делами; на них же каждый из этого племени проводит день и ночь, покупает и продает, ест и пьет и, склонившись на крутую шею коня, засыпает так крепко, что видит разнообразные сны. Когда приходится им совещаться о серьезных делах, то они делают это в том же обычном положении. Они не подчинены строгой царской власти, а довольствуются случайным предводительством старейшин и сокрушают все, что попадается на пути… Никто у них не пашет и никогда не коснулся сохи. Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно вечные беглецы, с кибитками, в которых проводят жизнь; там жены ткут им их жалкие одежды, соединяются с мужьями, рожают, кормят детей до возмужалости. Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден — вдали оттуда, вырос — еще дальше. Когда нет войны, они вероломны, непостоянны, легко поддаются всякому дуновению перепадающей новой надежды, во всем полагаются на дикую ярость. Подобно лишенным разума животным, они пребывают в совершенном неведении, что честно, что нечестно, ненадежны в слове и темны, не связаны уважением ни к какой религии или суеверию, пламенеют дикой страстью к золоту, до того переменчивы и гневливы, что иной раз в один и тот же день отступаются от своих союзников. Без всякого подстрекательства, и точно так же без чьего бы то ни было посредства опять мирятся. (Amm. Marc.XXXI, 2, 1–7; 10–11)[2]
2
Переводы из трудов греческих и латинских авторов в основном сделаны автором в части II, за исключением некоторых цитат из «Getica» Иордана (данных в переводе Е. Ч. Скржинской) и из «Истории» Аммиана Марцеллина (в переводе Ю. Кулаковского и А. Сонни).