– А Командора кто назначает? – спросил Кабанов, скрывая гримасу отвращения.
– Никто не назначает, – удивилась вопросу Зойка Помойка. – Кто может, тот и становится Командором. Но этого хитрого ты так просто не свалишь. Он всем нравится, а Толстухе особенно. Матом не ругается. Называет нас девочками. Подарки разные. Мне вот колечко подарил и несколько скрепок. Восточным единоборством занимается – фун-ху или… как его там… хуй-фу… И, самое главное, обещает в будущем отдельное жилище каждому.
– В смысле, отдельную нору? – уточнил Кабанов.
Зойка не ответила и взялась за лопату. Кабанов тоже возобновил работу. Теперь его подгонял не только голод. В его истощенном болезнью мозгу вдруг зародилась тайная и очень заманчивая цель. Путь к свободе с должности Командора был самым коротким и реальным. И что еще немаловажно – жрачка! Обильная и качественная жрачка, которая будет нисходить в люльке с поднебесного потолка взамен песка. И Командор может распоряжаться ею по собственному усмотрению: самому жрать в три горла и держать на поводке аборигенов.
Несколько часов кряду Кабанов и Зойка Помойка таскали песок из карьера в люльку. У Кабанова сорвались мозоли на ладонях. Страшно ныла спина, и дрожали ноги. Несколько раз он выпускал из рук носилки и падал, а Зойка опускалась перед ним на колени и испуганно трясла его за плечи – живой ли?
Когда люлька была засыпана доверху, Командор хлопнул в ладоши и приказал ждать за дверью. Выйдя из кабинета, Кабанов и Зойка повалились на пол и долго лежали без каких-либо движений, лишь тяжко и хрипло дышали.
– Как ты думаешь, – прошептал Кабанов, рассматривая свои сизые ладони, – много он даст еды?
– Думаю, прилично, – осторожно предположила Зойка. – Песок дорожает. Если раньше за одну люльку мы получали по три супа, буханке хлеба, еще немножко чаю и сладостей, то теперь по пять супов, хлеба немерено, воды хоть залейся да еще макарон и, бывает, рыбных консервов.
– Скорее бы! – мечтательно вздохнул Кабанов и погладил ввалившийся живот.
За дверью заработала лебедка. Потом все надолго затихло, и, только если сильно напрячь слух, можно было уловить какие-то отдаленные звуки, доносящиеся сверху. Когда голод начал доставлять Кабанову физические муки, в сравнении с которыми горящие огнем мозоли казались легкой щекоткой, лязгнул засов и дверь отворилась. Кабанов и Зойка едва успели подняться на ноги. Первым делом из кабинета вышла надменная и жующая Толстуха. Она помахала ручкой Командору и двинулась по коридору, словно состав метро. Кабанов прижался к стене, но все равно Толстуха задела его липким целлюлитным бицепсом, похожим на боксерскую грушу.
– Блин! – выругалась она, словно Кабанов был в чем-то виноват. – Достали уже эти вечные просители!
Кабанов на всякий случай извинился. А вдруг Командор рассерчает и не выдаст еды? Но Командор отреагировал на реплику жены иначе.
– Что-то в последнее время ты стал приставать к моей жене! – сказал он и, погрозив пальцем, протянул Кабанову тяжелый пакет. – Бабу захотел? Так жениться надо! Вот, к примеру, на Зойке Помойке! Чем не жена?
Кабанов хотел ответить, что женится на Зойке только в том случае, если Командор начнет питаться исключительно дерьмом, но благоразумно промолчал и покорно склонил голову.
Уединившись в карьере, они поделили продукты, причем Зойка большую часть уступила Кабанову как мужчине, которому нужно хорошо питаться. Кабанов спорить не стал, как должное принял дар и тотчас вскрыл банку «Вискаса» из индейки и телятины для кастрированных котов. Он вытряхивал комочки фарша в рот, мычал и стонал от удовольствия. Потом он ел хлеб с печеньем, потом пил настоящую минеральную воду «Курнявичская», потом протирал хлебом банку из-под «Вискаса» и закусывал луковицей.
Обед был фантастическим, и еще осталась целая куча продуктов! Словно сокровища Кабанов перебирал пачки с вермишелевым и гороховым супами, пластиковый тюбик с кетчупом, тяжелые кирпичи «Бородинского», консервы с сайрой, итальянские спагетти, пачки с крупами и многое другое и мало-помалу приходил к выводу, что Командор не такой уж плохой человек и в какой-то степени щедрый, благородный и предусмотрительный.
Одну буханку пришлось отдать Толстухе в качестве долга с процентами. Толстуха тотчас обменяла эту буханку у Полудевочки-Полустарушки на три карандашных огрызка синего, красного и черного цветов. Не тратя времени, она тотчас уселась перед осколком зеркала и стала подрисовывать себе глаза.