«Работал» он настолько откровенно, что даже местная, полусонная полиция не могла не обратить на него внимания. Под влиянием этой пропаганды в Уманском уезде и в соседних волостях Липовецкого уезда среди крестьян начало обнаруживаться явно приподнятое настроение. Крестьяне говорили, что, если Френкель, бывший член Государственной Думы, имеет возможность открыто заявлять, что «вся земля — крестьянская», что «не нужно платить налогов и давать рекрутов», и никто ему за это ничего не делает, значит — он говорит правду.
Не довольствуясь пропагандой в Уманском уезде, Френкель захватил, как сказано выше, и Липовецкий уезд. Причём для пропаганды здесь пользовался железной дорогой от Казатина до Умани. В вагон к нему подручные еврейчики на каждой станции приводили крестьян, которых бывший «депутат» и насыщал азбукой революции, раздавая им собственные печатные произведения.
И вот однажды, когда Френкель вышел из вагона на уманском вокзале, после своей революционной «экскурсии», его пригласили в контору начальника станции «для некоторых объяснений». В результате этих объяснений Френкелю предложен был «для сведения и руководства» приказ о его аресте.
Френкель был поражён. Он заявил лицу, арестовавшему его, что «здесь», несомненно, «недоразумение» и что ему, Френкелю, стоит только послать кому-то телеграмму, как «через два часа, не позже, дело разъяснится, и он, Френкель, будет освобождён». Магическую телеграмму послать ему разрешили, а пока получится ответ, пригласили пожаловать в уманский острог. Конечно, никакой «освободительной» телеграммы «через 2 часа» получено не было и Френкелю пришлось переночевать в остроге. На другой день этот «лучший» выразил резкое недовольство своим помещением и настоятельно требовал, чтобы его отпустили домой, где у него «масса дел». Воздух острога он признал отвратительным, острожная пища не могла идти в сравнение с продуктами буфета Государственной Думы. Вообще, Френкель не находил слов осуждения порядкам уманского острога и заявил, что ни за что на свете не согласится остаться в нём дольше одного дня.
Увы! Очевидно, у лиц, подвергших аресту этого недавнего «лучшего», были солидные аргументы, и потому Френкель до сих пор не покидает острожных стен.
А сколько этих «лучших» ещё остаётся на свободе и мутит народ!
Они подумают. Социал-демократы и «бундисты» выступили, как известно, с заявлением, осуждающим деятельность «экспроприаторов». Социалисты и «бундисты» отрекаются от солидарности с грабителями и разбойниками, которых, однако, сами же создали. В свою очередь социал-революционеры не хотят принять на себя ответственности за злодеяния, подобные покушению на П.А. Столыпина, и сваливают вину на «максималистов».[126] Теперь газеты передают слух, что и «максималисты» решили прекратить зверские «выступления» и присоединиться, в смысле «тактики», к более умеренным товарищам. На сколько верен этот слух, мы не знаем, но внимания он заслуживает во всяком случае.
Революция, видимо, сдает. Её силы если не надорваны, то надрываются. И именно с того момента, когда правительство обнаружило известную твёрдость и громко заявило, что будет не расшаркиваться перед революцией, а бороться с ней, различные революционные организации вдруг заговорили в умеренном тоне.
Это знаменательное явление следует рассматривать с двух точек зрения. Во-первых, не подлежит сомнению, что революционеры ослаблены энергичной деятельностью правительства, во-вторых, неожиданное «благоразумное» заявление «бунда» об «экспроприациях» и «конфискациях» указывает на некоторое охлаждение революционного пыла в еврейской среде. Последнее обстоятельство весьма важно. Русской революцией распоряжались евреи. В этом деле они были полными хозяевами. Собственно русские революционеры ещё ничего не достигли из намеченной ими программы, а евреи достигли уже очень многого. Оставаясь на бумаге неполноправными, они заседали, шутка сказать, в высшем законодательном учреждении — в Государственной Думе, именуясь представителями не еврейского, а русского народа и претендуя на соответственный авторитет. Для еврейской молодежи широко раскрыты двери всех учебных заведений. Пресловутая черта оседлости — не больше, как воронье пугало, которого умные израильтяне, конечно, не боятся.
Короче говоря, обстоятельства складываются для евреев чрезвычайно счастливо, и русское еврейство в лице своей интеллигенции и заграничных вожаков не может не задаться вопросом: скоро ли настанет время более благоприятное и настанет ли вообще?