В свою очередь еврей, поучаемый своим историческим опытом, издалека предчувствует эти стремления и с живейшей радостью следит за их развитием. Он знает, что вскоре они будут обобщены и возведены в закон, что цепи еврейства падут, и что сынам Израиля будет дано разрешение хлынуть на сцену мира со всем избытком энергии, выработанной веками гнёта и под науськивания неутолимой жажды мщения. Он предвидит, что ему станет благоприятствовать все: он был презираем и вдруг окажется существом высшего порядка; его обижали, станет оскорблять и он; его изнуряли, подавляя налогами, и вот он целое человечество предаст всепожирающей эксплуатации. Великие и малые станут равно ничтожными перед ним, он поселится в замках аристократии, а бриллианты самой могущественной из корон Запада пойдут на украшение его жены и любовницы.
Однако же, это великолепие, — он это знает также, — не будет продолжительным. Вечное Провидение указало ему предел, и Промысел Божий, бодрствующий в своём покое и страшный в долготерпении своём, остановит его в роковую минуту…
Надо ни разу не наблюдать еврея, чтобы в глубине его души не заметить мрачных предзнаменований. За проблесками болтливого высокомерия почти без перехода следуют молчание и уничижение; надменные порывы владычества внезапно сменяются странным беспокойством. Можно бы сказать, что это — средневековые заклинатели, в самый разгар наслаждений ночного шабаша с испугом взирающие на появления дня. Вот эта, например, голова, заносящаяся превыше облака ходячего, не держит ли она себя так, как будто она никогда не лобызала праха земного?!..
Но пока что данная эпоха принадлежит еврею; труба свободы и победы звучит в его ушах; горестные предсказания, которые несколько позже приведут его в ужас, теперь ещё не дают о себе знать; у него ещё есть время поработить землю, а, быть может, поспешив, он даже успеет наложить заклятие и на саму судьбу свою.
Арийское общество, надо признать, умудряется вторить ему. Увлекаясь евреем, оно до некоторой степени становится влюблённым в него. Еврей начинает производить впечатление человека более развитого, более полного и совершенного, нежели другие люди. Его ум очаровывает, а голос опьяняет; ещё немного и названное общество будет прислушиваться только к этому голосу, но… под гармонией лести и нежностью ласк оно услышит скрежет ненависти, подметит отталкивающий цинизм. Тогда оно станет анализировать и смех, и улыбки…
Но такое разочарование возникает очень медленно. Иллюзия ещё надолго остаётся владычицей, и чем больше еврей пребывает евреем, тем больше арийское общество любит его и тем раболепнее ему дивится.
Подчас оно даже испытывает потребность пасть ниц перед ним.[8] Встречая его в состоянии, так сказать, концентрации, — когда он сверкает самоуверенностью и наглостью, кидает своим поклонникам и врагам обиды с такой же ловкостью, как учитель фехтования наносит удары шпагой, обаятельно импровизирует ложь, чарует и увлекает, издевается и мистифицирует, одним словом, воспроизводит знаменитый тип халдея былых времён, — оно невольно принимает его за создание сверхъестественное, чуть не за полубог.[9]
Раз попав в этот омут, как могло бы арийское общество остановиться? Еврей, которому оно отдало своё сердце, владеет неограниченным доверием. И еврей хорошо знает, что он может этим и пользоваться, и злоупотреблять. Таким образом, весьма естественно, что нет сферы, куда бы не проник он со всей яростью «завоевателя». Правительство, дипломатия, армия, администрация, суд, — всё кажется созданным для него, повсюду лучшие места принадлежат ему же.[10] Некогда на него смотрели, как на существо международное, а его собственный, упорный и ревнивый жидовский патриотизм исключал, по-видимому, всякого рода иной. Теперь он признаётся патриотом в квадрате, и никто уже не думает спрашивать у него, где он родился? Ни его бьющая в глаза наружность, ни сам акцент его речей отнюдь не стесняют его карьеры. Арийское общество считает, что им правят тем лучше, чем во главе его стоит больше израильтян, владеющих тайнами его политики, говорящих иностранцам от его имени и переделывающих все его понятия на свой образец…
Золото есть важнейший рычаг еврейского могущества. Иудейские банки возвышаются в этом мире, как гордыня цитадели, а большие еврейские банкиры являются настоящими властелинами. И странное дело! Чем выше поднимаемся мы по социальной лестнице, тем это верховенство оказывается более могучим и тягостным. Человек простой, трудолюбивый рабочий видит проносящуюся мимо него карету еврейского банкира, не ослепляясь; он даже отворачивается с невольным презрением. Наоборот, человек среднего сословия, разжившийся кулак, задолженный фабрикант или купец, взирает на эту карету жадными глазами. Прогорающий аристократ ещё более откровенен и с изысканной любезностью кланяется своему кредитору, ставшему его «приятелем». Наконец, какой-нибудь второстепенный владелец раскланивается с «великим» банкиром, уже как равный с равным. Правда, банкир поклонился как раб, но это не помешало владетельной особе, обернувшись к своему адъютанту, с печальной иронией заметить: «Вот наши господа»!
VIII. Из всех зловещих талантов еврейского банкира нет ни одного, за которым законодатели и государственные люди должны были бы так смотреть в оба, как искусство развращения. Там, где есть какой-нибудь его зародыш, как бы он ни был скрыт, еврей сумеет откопать его и дать ему расцветать. Повсюду же, где растление нравов уже стало хроническим, там под иудейским влиянием оно принимает гигантские размеры. Брожение, которое при этом совершается в известных странах, нельзя ни с чем сравнить лучше, как с внезапным и пышным развитием скромной былинки под влиянием жаркого и влажного климата, потому что, без преувеличения, разврат под командой еврейских банкиров, столь же разнствует от безнравственности обыденной, как растительность тропическая отличается от полярной.
Приближаясь к человеку, которого он хочет соблазнить, еврей поступает так же деликатно, как опытный Дон-Жуан подходит к женщине. Уже первые его слова обволакивают жертву упоительной для дыхания атмосферой преданности и почтительного удивления. Вскоре устанавливается симпатия, рождается доверие. Но кто открывает своё сердце, тот выдаёт и свои тайны. Да и кроме того еврей знает своего собеседника наперёд, даже и в том именно, что он всего более желал бы утаить. Еврей вполне осведомлён и о расточительной любовнице, и о гнетущих долгах. Вот почему все его выстрелы попадают в цель. Неожиданно высказанная какая-нибудь вскользь брошенная жалоба на житейские затруднения, — и обольститель кидается на них с быстротой хищной птицы.
«Как! — восклицает он, — вы, человек с такими дарованиями и заслугами, принуждены бороться против столь вздорных неприятностей! Вы рискуете не быть избранным вновь из-за невозможности поддержать газету? А между тем, много ли на свете таких людей, как вы… Да ведь, если бы вас успокоили в этом отношении, разве не могли бы вы посвятить всю вашу энергию святому делу национального возрождения?!…»
Совершенно незаметно предложения взятки сделаны и даже определились, но с какими предосторожностями, с какой осмотрительностью! Чаще же всего этому предшествует простое предложение взаймы. Подобно хитрому ловеласу, еврей как бы дышит такими очарованиями, которые способны усыпить нравственное чувство. У него есть красноречие, оплетающее человека со всех сторон, есть доводы, сбивающие с толку, есть и рассуждения специальные и особо приноровленные к каждому. С «полной очевидностью» доказывает он, что государственные люди не могут покрывать своих расходов, если сама их деятельность не приносит им необходимых средств; что все они, так или иначе, вынуждены добывать их; что поступать другим образом — значит решительно не понимать событий, подвергая себя на каждых выборах опасности; по недостатку денег быть вытесненным первым попавшимся и, сверх того, быть выкинутым в частную жизнь, с нищетой и унижениями в перспективе; что проповедь абсолютных принципов следует предоставить трусам и идеалистам; что, впрочем, эти проповедники сами же первые нарушают их; что, наконец, в делах известного рода, как, например, в том, какое проектируется ныне, заработок возникает законным путём, без всякой сделки с совестью, и что, если, разумеется, гораздо лучше не барабанить об этом без надобности, то вместе с тем, вовсе не значит изменять государству, когда немного подумаешь и о себе самом.