19
Когда Милль говорит о «благе», он не вполне откровенен с читателем. Внутри себя он, вне всякого сомнения, под «благом» понимает «наивысшую пользу». Следовательно, когда Милль пишет, что предоставленные самим себе личности станут свободно соревноваться, и в этом свободном соревновании «лучшее» победит и, возможно, будет усвоено обществом – он не взвешивает своих слов. Говоря «лучшее», он имеет в виду «полезнейшее»; но доказано ли, что лучшее, т. е. качественно высшее – всегда «полезно»? На это у Милля, конечно, есть ответ: речь идет о дальней пользе общества, не о ближайшей выгоде личности, с которой эта «дальняя польза» может и расходиться. Однако как с утилитарной, так и с духовной точки зрения, следование «высшей пользе» или «высшему идеалу» – во многих случаях опасно для личности, грозит если не сократить решительно ее дни, то извергнуть ее из общества, окружить стеной… Учением Дарвина (частным случаем утилитаризма в применении к животному миру) не объяснить происхождения известного нам общества – в первую очередь потому, что «ближняя» выгода личности во всех, как говорит Милль, «далеких от очевидности вопросах» разительно расходится с «дальней пользой» общества; и стремление многих частных воль к сиюминутно выгодным целям ведет общество, через кратковременное внешнее процветание – к внутреннему распаду, к исчезновению силы быть. И в то, что наиболее успешны и «заразительны» для общества, наиболее полезны для личностей будут именно те начинания, которые мы называем «благими», а утилитаристы – «полезными», верится с трудом. Слишком велика человеческая готовность смотреть не на «дальнюю пользу», а на сегодняшнюю выгоду, если не прямо на сиюминутное удовольствие. То, что личности кажется благом сегодня, не всегда оказывается полезно завтра, а в будущем может принести прямой вред. И наоборот: что кажется нам сегодня вредным или безразличным, может оказаться удобным и нужным впоследствии. И главное: замена иррациональных мер и оценок (добро и зло) рациональными (польза и вред) была бы оправдана, если бы само общество, к которому мы эти оценки применяем, было рациональным учреждением – доказательств чего человеческая история не дает. Именно то, что в ней – если не постоянно, то время от времени – побеждают идеи, обещающие «дальнюю пользу», совершенно неутешительно для рационалиста, т. к. торжествуют эти идеи ценой всяческих невыгод, неудач и страданий своих сторонников. У Милля на это также есть ответ. Мысль о том, что истины должны приходить в мир путем преследований и страданий, он называет возмутительной, пригодной только для варваров; «просвещенному» обществу он предлагает разумно принимать все новые истины, какими бы отвратительными они ни казались, а те из, них, которые не выдержат испытания опытом и свободным обсуждением, отбрасывать. Для того, чтобы эти разношерстные истины могли «свободно соперничать», Милль предлагает каждой личности, с одной стороны, быть предельно терпимой по отношению к внешним мнениям, принимая – с другой стороны – свои собственные мнения за истинные только временно, «в интересах действия», пока обстоятельства не доказали обратного. Следствием такого относительного понимания ценностей может быть только утилитарно окрашенный нигилизм, т. е. неверие ничему за исключением собственного удобства и выгоды. Сила личности есть сила принятой ей внутрь себя истины, а не дрябло-скептических рассуждений об относительной пользе и относительной же истинности. Весь проповедуемый Миллем и другими скептицизм не был таким всеобъемлющим, как это может показаться, но относился только к области безразличного, внешнего по отношению к тому, что было сердцевиной их убеждений. Мне несколько даже неловко говорить об этих психологических основаниях философии, для меня вполне очевидных, но это необходимо: слишком уж любят сторонники рациональных учений и свою собственную душевную жизнь представлять насквозь «рациональной», умело подсвечивая ее «светом разума» – всегда так, чтобы этот «свет» не попадал на темное, непрозрачно-иррациональное ядро их убеждений.