20
Неограниченное своеобразие личного поведения Милль предлагает как средство возрождения индивидуальности. Это сомнительно. Безудержное внешнее формообразование при внутреннем безразличии – или, по меньшей мере, чисто утилитарном отношении – к истинам не может выработать высокоразвитую и сильную личность, в первую очередь потому, что в своем развитии личность больше опирается на положительное, чем на отрицательное или безразличное – на то, во что она верит, больше, чем на то, что она допускает. «Свобода критики, отвержения и опровержения» – применительно к личности есть свобода убийственная. Основу выработанной личности составляют именно положительные убеждения, уже обладая которыми, но не ранее, можно «критиковать, опровергать и отвергать».
Вообще, как показал опыт, всякий последовательно-критический взгляд на высшие вопросы, проведенный с надлежащей смелостью до конца, приводит к уничтожению самих этих вопросов. «Неограниченная свобода критики» есть «нигилизм» в зародыше; «нигилизм» есть «неограниченная свобода критики», доведенная до конца. Раз ступив на ложный путь «рационального исследования» иррациональных предметов, с него уже не сойти. Действительная научность и критика могут проявляться только в точном анализе иррационального; в осторожном отделении обстоятельств от сущности вопроса; но не в смехотворных попытках «разумно обосновать или опровергнуть» то, что получено не от разума.
Опасность столь ценимой нашим временем «всесторонней критики» в том, что, начиная с определенного места, она перестает быть исследованием смыслов и становится разложением смыслов. Скажем, при исследовании некоторого литературного произведения все критические приемы хороши до тех пор, пока мы признаём, что автор хотел нам рассказать именно то, что он рассказал – т. е. до тех пор, пока мы признаём существование смысла в этом произведении. Если же мы «критически» и вполне произвольно допускаем, что автор хотел нам рассказать совсем иное; что автор вовсе ничего не хотел нам рассказать; или, наконец, что автор писал свое сочинение в бреду, не сознавая, что он пишет… в этом случае мы вступаем в область воображаемого, сохраняя при этом в высшей степени научный и критический вид.
21
«Милль хорош, но очень уж непоследователен», пишет Конст. Леонтьев. Действительно, как можно столь верно сказать об источниках величия старой Европы:
«Что сделало европейское семейство наций совершенствующейся, подвижной частью человечества? Не какое-то их особое превосходство, которое, если существует, то существует как следствие, не как причина; но их замечательное разнообразие характера и культуры. Личности, классы, народы были крайне непохожи друг на друга; они следовали различным путям, каждый из которых вел к чему-нибудь ценному; и хотя во все эпохи следовавшие разным путям были взаимно нетерпимы и каждый думал, что навязать собственный путь другим было бы прекрасным делом, их попытки пресечь чужое развитие редко имели прочный успех, и каждому со временем удалось перенять то доброе, что нашли на своем пути другие. Своим многосторонним прогрессом Европа, на мой взгляд, полностью обязана этой множественности путей»
– и после этого проповедовать «свободную борьбу истин» в обществе, принимающем эти истины временно и утилитарно, «в интересах действия»? В том-то и дело, что прежние европейцы верили в свои истины безусловно, и только потому могли черпать в них силы. Они боролись не ради того, чтобы со временем придти к какой-то усредненной «общей истине» или «наибольшей пользе», а для того, чтобы развить в этой борьбе за исключительно понятую истину все лучшие стороны своего характера и дойти по пути этой истины до конца – что более обогащает человечество, чем «свобода критики и опровержения». Чтобы «критиковать и опровергать», ни большого ума, ни особенных дарований не нужно – напротив, достаточно и очень малых, меньших, чем нужно для того, чтобы однажды уверовать и всегда стремиться. Да и надо еще заметить, что временные и условные истины, принимаемые на веру из соображений наибольшего удобства, не оставляют по себе следов. Основанное на них общество будет не только «освобождено от власти обычая», но и не создаст никакого обычая, которому смогли бы следовать потомки. Ход времен разрывается; река истории дробится на отдельные водоемы, почти не связанные друг с другом, каждый из которых вполне обособлен, знает только свои интересы и выгоды, никому не наследует и никому не оставляет наследства…