22
Одно из важнейших для современного либерала представлений – моральное превосходство меньшинства над большинством – у Милля нигде не выражается явно. Однако там, где Милль говорит о столкновении общепринятых и «еретических» мнений, он молчаливо подразумевает, что преследуемое меньшинство всегда право, хотя и не предоставляет никаких доказательств. Ссылки на Сократа, Христа и ранних христиан нужны ему только для того, чтобы придать своему предположению наибольший вес, 14 чтобы и современных противников христианства, да и всякой религии, показать преследуемыми правдолюбцами. С тех пор эта мысль развилась, выросла, если так можно сказать, в высокое и ветвистое дерево и принесла плоды. Любое меньшинство, как бы уродливы ни были его «ценности», полагается достойным защиты. Мнение признаётся тем более ценным, чем больше оно расходится с общепринятыми ценностями. Поведение оценивается тем выше, чем оно больше отклоняется от естественных общечеловеческих правил. «There should be differences, even though not for the better, even though, as it may appear to them, some should be for the worse» – что можно перевести как: «Нужно любой ценой поощрять отклонение личности от нормы, как в хорошую, так и в дурную стороны, не заботясь о последствиях, потому что только так можно поддержать гибнущую индивидуальность». Стараясь во всём следовать этому правилу, западное общество всё дальше идет по пути различных извращений, уклонений и совращений от всего человеческого, совершенно забывая о том положительном идеале высокоразвитой личности, ради достижения которого предлагались такие опасные средства.
23
Какая детская наивность или, наоборот, сатанинская искушенность в этих словах: «Предупреждение возможного зла – зло еще худшее, потому что ты не знаешь ничего точно, а только предположительно; твои силы слабы; тебе ли судить о добре и зле? Итак, не беспокойся, и пусть будет, что будет». В истории человечества было, вероятно, только два искушения такой силы: первое – «позна́ете добро и зло, и будете как боги», и это, второе: «не обольщайтесь, будто вы знаете добро и зло, но поступайте так, будто никогда не слышали о них: время оправдает ваши поступки». Это куда более ядовито, чем ницшевское мрачно-выспренное «по ту сторону добра и зла». На том берегу реки, обтекающей Эдем, Ницше всё-таки находил ценности, ради которых стоило напрягать волю – он отвергал добро и зло только для того, чтобы определить их заново. Сумеречный мир, где всё обтекает холодок, прохладный ветер неверия, где на деревьях созревают полублага и полуистины, где человек может бродить по улицам с ножом в руке и не быть остановленным – под хор голосов прохожих: «Предупреждение зла хуже самого зла!» – этот мир хуже того, о котором мечтал Ницше.
24
Милль, в отличие от современного либерала, требует свободы ради развития личности. Мы уже видели, с каким сожалением он говорит о прежней Европе, в которой высоко и своеобразно развитые личности соперничали друг с другом во имя глубоко и разнообразно понятых идеалов. Массы, которые «читают одно и то же, слышат одно и то же, посещают одни и те же места, связывают надежды и страхи с одними и теми же предметами, обладают одинаковыми правами и свободами и способами их защитить» вызывают у него опасения. Он видит, что «все политические перемены нашего века… ведут к тому, чтобы поднять низкое и принизить высокое». Этот подавляющий личность порядок – есть демократия.
«Самое сильное средство… для обезличивания человечества есть окончательное установление, в этой [Великобритании] и других свободных странах, господства общественного мнения в государстве. По мере того, как общественное неравенство, которое позволяло людям, защищенным высоким положением, пренебрегать мнением толпы, постепенно было устранено; по мере того как сама мысль о сопротивлении воле общества, когда эта воля доподлинно известна, исчезает всё более и более из умов практических политиков – общество перестает поощрять всякое несовпадение мнений и вкусов. В нем больше нет действенной силы, которая, вопреки большинству, взяла бы под свою защиту мнения и склонности, отличающиеся от мнений и склонностей массы».
От «власти большинства» Милль не ждет ничего необыкновенного: